— Ветер стих, давай прогуляемся по саду, Роуз! — решила Лора.
И горничная доверчиво последовала за ней.
Они гуляли в сумерках по тайным извилистым тропинкам, которые выбирала хозяйка. В заросших, неухоженных уголках сада юбки женщин цеплялись за куски упавшей коры и ветки. Иногда Лора Тревельян отдирала скрученную кору от стволов туземных деревьев и пыталась ее развернуть, срывала листья, сминала их и вдыхала аромат, и руки ее пахли муравьями.
И там, в таинственном саду, полном резких запахов, она особенно остро чувствовала свою близость к еще не родившемуся ребенку и любовь к мужу. Темнота и листья надежно укрывали самые сокровенные формы, самые сокровенные мысли. Скоро он напишет, твердила она себе. Как будто слова кому-то нужны! Задолго до того, как перо прикоснулось к бумаге и бумага опустилась на траву в своей последней метаморфозе, Лора полностью открылась. В вечернем саду их доверчивые тела брезжили рядом, постоянно меняя формы, то выходя на свет, то погружаясь в темноту. Или же две женщины сидели и смотрели друг на друга, в то время как одна из них пыталась вспомнить глаза своего мужа. Если бы только она могла всмотреться глубже, глубже, в самую глубь…
Однажды она почувствовала, как ребенок толкается внутри нее, и прикусила губу, пытаясь осознать, какую именно форму приняла ее любовь.
— Ох, как холодно, — простонала Роуз Поршен. — Как холодно!
Страх вынудил ее потревожить хозяйку.
— Напротив, — прошептала Лора, — сегодня тепло. Вообще-то, даже слишком тепло…
Ее вынудили вернуться в свое настоящее тело. Молодая женщина взяла горничную за холодные, закоченевшие пальцы и повела в дом.
Как-то вечером Роуз сидела возле лампы, занимаясь рукоделием, чтобы успокоить хозяйку, и вдруг резко подняла глаза. На сером лице безжалостно проступили глубокие морщины, и при свете бедняга более чем когда-либо смахивала на бессловесную скотину.
— Ох, мисс, я этого не вынесу! — вздохнула Роуз.
— Тебе придется, — сказала Лора, поднимаясь.
Женщина стиснула зубы, по лицу полился серый пот. Из нее будто вышибло дыхание.
— Время пришло.
— Не уверена, — ответила Роуз. — Боли страшные! Лучше бы я умерла…
И тогда Лора послала Джима Прентиса за акушеркой, которая явилась незамедлительно с кожаным саквояжем и непогрешимым знанием о мире.
Миссис Чайлд была приземистой женщиной с пронзительными черными глазками-камешками, словно скатившимися с ее траурной, украшенной гагатами шляпки. Исходя из соображений профессионального характера, она проигнорировала пациентку и принялась перечислять мисс Тревельян предметы, которые понадобятся для операции. И все это время акушерка поглядывала по сторонам с таким видом, будто ее призванием была торговля мебелью, потому что миссис Чайлд знала: как бы скромно ни держались люди, сбрасывать со счетов нельзя ни красное дерево, ни узорчатую парчу. Поэтому осматривалась она основательно.
Сняв шляпку и мантилью, акушерка соизволила заметить пациентку. Она кинулась к Роуз, взметнув кудряшками, и хорошенько ее ущипнула.
— Ах вы, миссис Поршен! — вскричала эта жизнерадостная особа. — Беда ваша не беда, уже завтра будете восхвалять небеса за этот дар!
Беременная женщина, цепко державшаяся за живот обеими руками, испустила ужасный стон. Миссис Боннер, укрывшаяся в дальней маленькой гостиной, которой почти не пользовались, содрогнулась. Акушерка поцыкала.
— Вот что, милочка. Не следует противиться дару столь дивному! Женщина поистине благословенна, как выразился один преподобный джентльмен. Только я не думаю, что время пришло, либо же не разбираюсь в своем деле, а уж в этом меня вряд ли кто обвинит! Знаете, я бы сказала, у вас есть еще два, три или даже четыре часика. Пока же, мисс, я хотела бы немного подкрепиться. Обедаю я всегда рано, чтобы быть наготове, ведь ночной воздух так действует на бедняжек…
Пока миссис Чайлд поглощала славную баранью котлетку с щедрой порцией сладкого соуса и расписывала Касси подробности более увлекательных случаев из своей практики, Лора Тревельян занималась необходимыми приготовлениями. Она развила бурную деятельность.
— О, мой лучший ковер! — стенала миссис Боннер в дальней гостиной.
— Я застелила его газетами, — ответила племянница. — Положила «Геральд» в целых четыре слоя.
Тетушку это ничуть не утешило. Сидя в одиночестве (супруг ее неожиданно вспомнил о послании, которое следовало передать другу немедленно, а добрая миссис Прингл увезла их дочь Беллу на столько, сколько потребуют обстоятельства), миссис Боннер читала Писание и возносила молитвы о несчастной страдалице, то есть о себе. Так она и провела вечер, закрывшись в душной комнате.
Внезапный громкий вопль разбил вдребезги все стекла в доме. Стены рушились. Плоть оседала, скользя по позвоночнику, чтобы еще больше съежиться от топота акушерки, помчавшейся по лестнице как резиновый мячик. Она была маленькой отважной женщиной, которая ринулась на битву с самой жизнью, и битва эта затянулась до рассвета.
В свободной комнате мягкий свет ламп сделался непомерно ярок. От него было не скрыться, и пушистый ковер больше не приглушал звуков. Акушерка усадила роженицу на кресло с прямой спинкой, с которого ее плотная рубашка свисала длинными, застывшими складками. Видя, как Роуз корчится в муках, столь жаждавшая их для себя девушка и сама обратилась в камень. Сложенные в замок руки покоились у живота, пока она стояла в углу недвижным изваянием и слушала, как судьба выносит приговор.
Одна лишь акушерка сновала туда-сюда, двигаясь с упругостью резинового мячика.
— Руки на подлокотники, милая, — советовала она. — Потом еще спасибо скажете!
Роженица завизжала.
Комнату наполнял поток бесконечного времени. Лора Тревельян готова была помолиться, однако обнаружила, что разум ее намертво прилип к небу.
В конце концов даже воющий зверь утих.
— Головка никак не проходит, — заметила окруженная облаком темных кудряшек миссис Чайлд, копошась и путаясь в складках рубашки Роуз Поршен. — Вот ведь строптивая негодница!
Будущей матери было все равно — она тонула в волнах боли.
Несмотря на окаменевшие руки и ноги, Лора Тревельян едва не кричала от муки. Из горла рвался стон. Их всех задушит тьма, подумала она, и тут лица женщин наконец начали претерпевать причудливые превращения. Благодаря божественному милосердию мертвенно-бледный камень обращался в плоть. Из-за ставен пробился серый свет, тонкие полоски легли на газеты, устилавшие ковер.
«Оно движется, мы движемся, мы спасены!» — едва не вскричала Лора Тревельян, но звуки по-прежнему застывали у нее в горле. Предельная мучительность радости выкручивалась, изгибалась, корчилась.
Потом ликующе возопил рассвет. Ведь дитя начало жить! Пронзительно закричали петухи. Примирительно заворковали голуби. Спящие поплотнее завернулись в свои сны и приняли участие в великих деяниях. По жилам утра заструился красный свет.
