Хотя я и не вполне счастлива, мы здесь продолжаем предаваться маленьким спокойным радостям: пикники, утренние визиты (каковые ты презираешь, насколько я помню), лекция некоего мистера Маквертера о чудесах Индии в Школе искусств, где тетушка Э. задремала и свалилась со стула. Моя кузина Белла Боннер будет танцевать до упаду перед тем, как выйти замуж за лейтенанта Рэдклифа. Бал, подготовка к которому идет полным ходом, состоится в начале весны. Судя по всему, Белла затмит всех и вся своим очарованием и красотой. Очень на это надеюсь, ведь я так ее люблю! Мистер Рэдклиф уходит в отставку, и они планируют поселиться на купленной им земле в Хантер-Вэлли — сравнительно недалеко, насколько я понимаю, от твоих друзей Сандерсонов.
Теперь же, мой дорогой, остается только молиться, чтобы ты получил письмо, которое мне следует закончить без дальнейших проволочек, потому что дядюшка уже зовет, и мистеру Бэготу (нашему посланнику в заливе Моретон) не терпится отбыть поскорее.
Благодарю тебя за доброту и заботу и жду не дождусь письма, которое ты наверняка не преминешь отправить мне при первой же возможности!
Навеки тебе преданная,
Лора Тревельян».
— Лора! — звали ее. — Лора! Мистер Бэгот не может ждать!
— Иду! — раздался сухой голос Лоры, от которого задрожали стекла в рамах. — Минуту!
Сперва ей нужно было перечитать. Пробежав глазами письмо, Лора пришла в ужас.
— Нет, я вовсе не такая дурная! — возразила она, обжигая пальцы сургучом.
Тотчас ей стали очевидны собственное ребячество, пустословие, беззастенчивость, богохульство и жеманство. Они открылись как раны, которые она будет растравлять вечно.
— Лора!
«И все же временами я была искренна», — заявила она из глубин своего разочарования. Впрочем, собственное мнение ее ничуть не утешило, и Лора выбежала из комнаты, неся в руках тлеющий огонь.
Десять
Несколько мулов исчезло. По сравнению с крупными неприятностями вроде кражи скота в канун Рождества и тихой гибели первой овцы, которая легла на землю, вытянула шею и умерла, последний инцидент участники экспедиции пережили относительно безболезненно. Чем дальше они забирались на запад, тем легче переносили потери и, значит, легче должны были обрести то будущее, что маячило перед ними пыльным золотом.
Они все ехали и через некоторое время приблизились к гряде обрывистых скал, испещренных вкраплениями кварца, у подножия которых черные женщины рылись в поисках клубней ямса. К подобным встречам все давно привыкли. Черные сидели на корточках и таращились на проезжающих мимо белых без особого интереса. Когда-то женщины разбегались с визгом. Теперь же они неторопливо почесывали отвисшие груди и глядели, сощурившись, из-под ладоней, напоминающих кожистые крылья летучих мышей. Не страшась ни окриков, ни грязи, они осматривали этих опаленных зноем и заросших щетиной мужчин, чей запах исходил в меньшей степени от потовых желез, нежели от покрывавшей их пыли, и чьи глаза были подобны высохшим озерам. Что же касается самих мужчин, одержимых мечтой о необъятных просторах и о будущем, то они бросали на женщин лишь беглые взгляды, как на трещины в горячем черном камне, и ехали дальше.
В результате некоей химической реакции кавалькада распалась на три постоянные составные части. Никто не оспаривал, что Фосс двигался первым — воплощением стихии огня, сжигавшего как препятствия, так и равнодушие в своих спутниках. Вокруг лидера рыскал мальчик-абориген, подобный ртути, если не считать бронзового цвета кожи. Джеки то и дело убивал всякую мелкую живность или вынюхивал источники воды, высматривал дым или же просто уезжал прочь по своему усмотрению и маячил вдалеке.
Чуть позади передового отряда шли запасные лошади и мулы с поклажей под присмотром Лемезурье и Пэлфримена. Эти двое обменивались всевозможными любезностями, но только не мыслями. Пэлфримен не знал, какому богу молится Лемезурье. Лемезурье обращался к Пэлфримену очень внятно, с улыбкой на темных губах, словно орнитолог — иностранец. Собственно, Лемезурье имел к тому основания, ведь тот был ему чужой. Под соленой коркой пота Пэлфримен, готовый плавиться от любви к ближнему, бледнел и грустил. Всякий раз, терпя поражение, он винил только себя и теперь окончательно убедился в своей неспособности к общению — недостатке, делавшем его тем более несчастным, что спасение других могло зависеть именно от него.
Иногда Пэлфримен бросал Лемезурье среди толпы мулов и лошадей и ехал вперед, явно намереваясь присоединиться к Фоссу. И там, держась слегка в отдалении, ждал, что тот его позовет. Однако немец этого не делал. Он презирал орнитолога по вполне очевидным причинам, которые Пэлфримен и сам знал. Будучи человеком довольно хрупкого телосложения, он мучительно страдал и от тягот долгого путешествия, и от неудач подобного рода. Поэтому в качестве наказания за свою постыдную слабость Пэлфримен заставлял себя браться за любую грязную и муторную работу. Он очищал от жира кухонную утварь, засыпая ее пригоршнями сухой земли, нацеживал мутную жижу со дна любого источника, который им попадался, он даже ухаживал за Тернером, когда тот покрылся нарывами, являя собой самый малоприятный пример человеческого страдания.
Все это орнитолог научился терпеть, включая и голос Фосса, говорившего:
— Мистер Пэлфримен, выступая в качестве Иисуса Христа, вскрывает нарывы.
К счастью, подобные инциденты случались только в местах отдыха, в ненадежных оазисах посреди мерцающих, зовущих вдаль равнин. По большей части переживания англичанина заглушались передвижениями животных, которые влекли экспедицию вперед.
Позади запасных лошадей и мулов ковыляли худые как скелеты коровы в сопровождении Джадда и Гарри Робартса. Каторжник умел чудесным образом уговорить любое ослабевшее животное. Эти дрянные волы и недойные коровы давно легли бы и больше не поднимались, если бы не крошечные отблески воли человека в их неподвижных глазах. Как и у скота, плоть у погонщика также убывала, хотя он и оставался мужчиной крупным, потому что был тяжел в кости. Весил он тоже изрядно, и ему приходилось менять лошадей, чтобы они не слишком уставали. Если тело Джадда страдало от лишений в меньшей степени, чем у других участников экспедиции, то причиной тому, несомненно, была прежняя жизнь, его закалившая. Более того, душа вернулась в это крепкое тело в целости и сохранности и со всем пылом посвящала себя тем задачам, от которых зависело благополучие членов экспедиции и животных, находившихся под его опекой.
Кроме того, Джадд чрезвычайно интересовался явлениями природы. К примеру, он расковыривал черные плоды деревьев, чтобы посмотреть на семена; тер огрубевшими пальцами горячую, белую кость то ли животного, то ли человека, словно пытаясь воссоздать исчезнувшую плоть; обводил носком сапога по контуру следы на пыльной тропе, познавая их очертания и направление пути. Затем он снова взбирался на лошадь и сидел с несокрушимым видом. Очень редко удавалось солнцу разморить его и принудить к мечтам о будущем. Порой казалось, что Джадд — отдельная стихия.
