— Никаких жен мне не надо, — заявил он, закрывая ящик на острый латунный крючок. — Когда я дома, то живу с дядюшкой, хэмпширским священником, хозяйство которого ведет моя сестра.
Пэлфримен умолк, и Фосс, несмотря на присущую ему любознательность, не решился расспрашивать дальше. Каждый понял, как мало знает о другом, потому что уважает его личную жизнь из-за сомнений в своей собственной. Кроме того, ландшафт этот изрядно их поглотил, и теперь, в сгущающихся сумерках, на краю зарослей бригалоу они не решались признаться в том, что у них когда-то была иная жизнь.
Однако Пэлфримена, поскольку он осмелился вспомнить, уже затягивало грозное подводное течение прошлого. Надеяться на спасение он больше не мог, поэтому продолжил рассказ:
— Дом моего дядюшки, приходского священника, удивит любого, кто ожидает увидеть жилище, приспособленное для обычных человеческих нужд. Так же мало соответствует он жилищу недостаточно щедро вознагражденного, но преданного служителя Господа. В глаза сразу бросается изрядная ветхость здания из серых камней, увитых лозами винограда; судя по всему, следствие не столько работы времени, сколько небрежения. Если рухнет крыша, что вовсе не исключено, окрестности огласятся страшным звоном стекла, потому что комнаты полны стеклянными вещицами всевозможных цветов, очень красивых и музыкальных, стеклянными глыбами с пузырьками воздуха, прозрачными колпаками, укрывающими ракушки или восковые цветы, не говоря уже о витринах с колибри. Видите ли, хотя мой дядюшка и является лицом духовным, он унаследовал от дальнего родственника небольшое состояние. Иные считают, что достаток и стал причиной его падения, ведь теперь он может позволить себе быть забывчивым. Однако моя сестра, которая бедна и находится в положении зависимом, страдает от того же недуга, как, впрочем, и от другого вида немощи, о коем я вам еще поведаю.
Казалось, жизнь рассказчика настолько загромождена хламом, что он едва ли способен пробираться между предметами из хрупкого стекла.
— Сестра моя проводит в доме не так много времени и вряд ли смогла бы вспомнить обстановку комнат в подробностях. Полагаю, список ее неудач возглавила бы пыль. Знакомые наверняка удивляются, как особа настолько аккуратная и чистоплотная в силах мириться с этой вездесущей пылью. Более того, благодаря состоятельности моего дядюшки она пользуется услугами двух горничных. Критики забывают вот о чем: она постоянно избегает отдавать приказы своим беспечным служанкам, потому как вечно спешит то в сад, то в лес. Сестра моя — большая любительница лесных и луговых цветов: фиалок, примул, анемонов и тому подобных. Она бежит из дома в любую погоду, накинув старый серый плащ, чтобы посмотреть на свои цветы, и часто возвращается с охапкой купыря или с плетью брионии с багряными ягодами, которую можно носить вокруг шеи как бусы. Поскольку у дядюшки вкусы сходные (он всегда приносит домой разные мхи и растения для гербария), то весь приход страдает от ужасающего небрежения к его нуждам. И все же овцы любят своих пастырей и прощают им очень многое. Я замечал, что, если человек подвержен так называемой целомудренной слабости, люди готовы с ней мириться и даже любить его не вопреки, а благодаря ей. Так вот, моя сестра также подвержена этой немощи.
«Брат тоже от нее не уберегся», — подумал немец.
— Сестра старше меня несколькими годами. Она стала довольно болезненной, хотя и продолжает держаться с потрясающей силой воли. Женщина она порывистая. Может что-нибудь нарочно разбить, а потом сама же будет над этой вещью плакать и пытаться соединить кусочки воедино. К примеру, стеклянные украшения, о которых я упоминал. Однажды, когда я был еще ребенком, она впала в ярость и вышвырнула меня из окна верхнего этажа. Случилось вот что: услышав подозрительный шум, я прокрался в комнату и обнаружил сестру у зеркала. Она накрасила губы красными чернилами, придав им очертания совершенного и при этом ужасающе страшного рта. Я очень испугался, что в свою очередь напугало и ее, и сестра в порыве чувств подбежала и толкнула меня в открытое окошко. Потом, когда я лежал на земле и тихо сокрушался, что сломал спину, она помчалась вниз, крича, что убила меня или же сделала из меня свое подобие до конца наших жизней. Она имела в виду свою спину, — пояснил Пэлфримен. — Видите ли, моя сестра — калека.
Между двумя мужчинами стояла мисс Пэлфримен. Она вертела в руках букетик, вроде бы фиалок, и протягивала им, и тело ее дергалось в ужасных судорогах. И кошмарнее всех воспоминаний и откровений этого вечера была тень ее горба на земле…
— Она целовала меня, и плакала, и винила себя, и надеялась, — говорил Пэлфримен, — пока я не испугался ее любви больше, чем собственного состояния. Едва утихла боль, я тотчас поднялся. Падение всего лишь вышибло из меня дух. И тогда моей сестре стало стыдно. Нам обоим было чего стыдиться. Только она еще и обиделась. Думая об этом сейчас, я убежден: ей хотелось сделать из меня свое подобие, как она выразилась, чтобы я принадлежал лишь ей. Все, что могу сделать для нее я, — постоянно молиться, чтобы забрать часть ее страданий себе и научиться возвращать любовь в той мере, которая ей нужна. Пока я не преуспел ни в том, ни в другом. Я понимаю это, когда гляжу, как она сутуло бредет по дорожкам сада, чтобы посмотреть на цветы, нагибается за веточкой полыни или розмарина и нюхает ее, и отбрасывает прочь, и смотрит через плечо, и идет дальше. Или когда пускается выполнять обязанности, которых долгое время избегала, — работу в приходе, к примеру, и прихожане, подобно неграмотным людям, получившим в наследство книгу, которую не могут прочесть, но которой гордятся, очень рады ей, несмотря на странности. К сожалению, мою сестру все это ничуть не утешает. Ей кажется, что она до конца дней останется единственной в своем роде… Я забыл сказать вот что: она велела убрать из дома все зеркала, потому как постепенно возненавидела своего зеркального двойника. Конечно, прочие стеклянные вещицы так и остались — сестра говорит, что в них видит себя в искаженной форме.
— А ваш дядя не обратил внимания на исчезновение зеркал? — спросил немец.
— Мой дядя много лет пытается разгадать смысл Откровения Иоанна Богослова. Сомневаюсь, что он заметил бы исчезновение моей сестры, не говоря уже о зеркалах.
Вечер канул в безбрежное небытие. Серые сумерки поглотили зеленую дымку и прижали людей к корням дерева. Лица друг друга казались собеседникам желанными, как спасательный плот — потерпевшему кораблекрушение матросу.
— Самое сокрушительное поражение, — продолжил Пэлфримен, — настигло меня вот в чем: я так и не смог избавить сестру от галлюцинаций. Она не верит в возможность спасения для себя, потому как не уверена, что угодна Богу. Якобы она несет на себе слишком явный знак Его осуждения. Недавно бедняга даже пыталась покончить с собой, вскрыв вены…
— И медленно ступала по комнатам, полным стеклянных драгоценностей, — мечтательно проговорил немец. — В теплом сером плаще горб ее не так сильно заметен. К тому времени, как вы ее нашли, она очень ослабела и перепачкалась кровью, осеняя сверкающими красными брызгами колибри и музыкальные инструменты.
— Да.
— И вы спасли, точнее, осудили свою сестру, — укорил Фосс, — отказав ей в мрачном величии смерти. Затея была прекрасная, и тут примчались вы со своими бинтами и не смогли предложить ей ничего, кроме собственных заблуждений!
