Внезапно он снова сел и заговорил вполне вразумительно, облизнув пересохшие губы, потому что произносить подобные слова было страшно:
— Вначале я воображал, что если преуспею в точном описании чего-нибудь, к примеру, этого маленького конуса света с размытыми краями или этой жестяной кружки, то смогу тем самым выразить истину. Но я не смог. Вся моя жизнь — сплошная неудача, прожитая позорнейшим образом, неизменно бессмысленная и унизительная. И вдруг я осознал свою силу! Тайна жизни вовсе не в успехе, который является самоцелью, а в неудачах, в постоянной борьбе, в становлении!
Фоссу не нужны были чужие тайны из первых уст. Он предпочитал открывать их сам, пользуясь интуицией, и нападать. Теперь же его лишили такого преимущества. Поэтому он заметил:
— Знаете, у вас небольшой жар. Лучше вам сейчас отдохнуть.
А еще он трясся над собственными тайнами, которые молодой человек, возможно, прозрел.
— Отдохнуть! — рассмеялся Лемезурье. — Снова вынужден напомнить вам о том вечере в парке, когда мы в той или иной степени сознались в одержимости одним демоном.
Немец растерялся и уже не мог придумать, как погасить бушующее пламя. Больной продолжал гореть.
— Разумеется, оба мы неудачники, — проговорил Лемезурье, и это прозвучало как признание в любви.
Они лежали и слушали долгий, неторопливый дождь, который никак не утихал.
— Если бы вы не были больны, Фрэнк, — наконец сказал Фосс, — то не поверили бы собственным ушам.
Теперь молодой человек все понял.
— Это из-за опия, — объяснил Фосс, не выдерживая. — Вы и сами не вспомните того, что наговорили. Именно поэтому, — сухо добавил он, дергая тощей шеей, — я признаю, что это может быть правдой.
Так, в итоге, они достигли единодушия.
Лемезурье, стремясь извлечь из их отношений последнюю каплю крови, подался вперед и спросил:
— Поскольку я удостоен чести присутствовать при осуждении человека на вечные муки и надлежащим образом выразить все, что в это время переживаю в своей душе я сам, согласны ли вы играть свою роль до конца?
— Иного пути нет, — ответил Фосс, обращаясь к серо-зеленому телу спящего товарища.
Немцу хотелось изучить блокнот, однако его удержала неприязнь или даже страх прочесть в нем свои собственные мысли. Вскоре он тоже уснул в отблесках оловянного света.
Утром глава экспедиции решил взять с собой лишь мальчика-аборигена и поискать более подходящее место для стоянки, где они смогут укрыться от дождя и подлечить заболевших. Уже через пару миль на противоположном берегу реки они обнаружили пещеры.
— Иди-ка, Джеки, — велел Фосс, — и проверь, насколько там сухо.
Черный мальчик, чье голое тело тряслось и нервничало под саваном мокрой парусины, отказался наотрез.
— Слишком черно. Этот черный потеряться внутри!
— Дугалд бы не испугался, — заметил Фосс.
— Дугалд тут нет! — честно ответил Джеки.
Фосс яростно проклял всех черных свиней, однако тут же принялся убеждать себя, что виной тому дождь, потому как верил: черные подданные его королевства будут еще долго разделять его страдания после того, как белые отрекутся.
Смирившись, он направил несчастную лошадь к желтому берегу и в ледяной поток, мигом поглотивший все мысли и чувства. Не считая этого, они плыли просто восхитительно. Ни один сон не мог бы быть более плавным, тихим, неизбежным. Бедная лошадь, казалось, не плывет — топчется по воде. Наконец она чиркнула копытами по дну, напряглась, вылезла на противоположный берег и отряхнулась так, что кости животного и всадника застучали друг о друга со страшной силой. Едущий следом Джеки придерживал во время переправы хвост гнедого мерина и стоял теперь на берегу, улыбаясь и дрожа от холода в своей светящейся наготе, потому что парусиновый плащ он утопил. Кожа его, в отличие от остальных аборигенов, напоминала скорее бронзу, чем железо; страх и холод облагородили ее до золота высочайшей пробы, примирив Фосса со своим рабом, особенно после того, как вследствие его собственной храбрости удалось преодолеть реку.
— Теперь, — объявил он, — мы осмотрим пещеры.
Черный мальчик не стал возражать, но и вперед белого человека, владевшего магией изгнания, не полез. Ночь была ужасна и никогда не покидала своих гнезд, вроде этих пещер. Без огня он бы туда не сунулся. Доверять не следовало даже лунному свету, ведь он всегда полон соблазнов злобного меха и коварных зубов, которые норовят впиться в черную кожу.
— Черные лежать в эти пещеры, — заявил Джеки, начиная кое-что понимать.
— Как-как? — переспросил Фосс.
Черный мальчик не мог объяснить своих предчувствий, поэтому улыбнулся и покачал головой, избегая выжидательного взгляда своего господина.
— Скоро все увидим, — сказал немец, входя в пещеру.
Оттуда мигом ринулись наружу летучие мыши, закричали на дождь, сделали круг и за неимением других вариантов вернулись в потревоженную темноту. Оставшись один, черный мальчик понял, что лучше уж последовать за мышами, и присоединился к хозяину. Как хорошо, что тот у него есть, вздохнул с ним вместе дождь.
Как выяснилось, пещеры не были ни слишком глубокими, ни слишком темными, к тому же в самой просторной из них в скале наверху зияла шахта, и сквозь нее сочился пыльный свет. Пол скрывался под толстым слоем пыли, которая приглушала шаги и вызывала благоговейный трепет. Пахло пылью и вечностью, а также, вероятно, и человеческими останками, древними и давно упокоившимися.
Под воздействием света черный мальчик взволнованно залопотал на своем языке. В пещере запахло живым юным телом. Судя по выражению беспечности на его лице и мечтательным движениям, место это было полно светлой магии.
И тут Фосс заметил рисунки.
— Джеки, что они означают? — спросил он.
Мальчик принялся объяснять на родном языке, указывая пальцем.
— Verfluchte Sprachen!
[31] — вскричал немец, попадая в двойные тиски чужих языков.
Мальчик продолжил, как ни в чем не бывало, и немцу пришлось взять себя в руки.
— Змея, — объяснял Джеки. — Отец моего отец, все черные. Gut, — добавил мальчик на родном языке Фосса, и это слово осветило все кругом.
Мужчина все больше поддавался простоте наскальных рисунков. Отныне любые слова лживы, за исключением тех, использование которых вызвано необходимостью, оберегающей язык.
— Кенгуру, — показал мальчик. — Старик, — улыбнулся он, касаясь отдельных частей тела, надо сказать, весьма выдающихся.
Хотя немец уже начал проникаться симпатией к тайне рисунков, которые превосходно передавали мелкие подробности, он наконец оторвался от кенгуру и довольно строго сказал:
