Примерно в это же время Фосс подошел к выходу из пещеры. Если он и дрожал, несмотря на серое одеяло, в которое предусмотрительно завернулся, то вовсе не от неуверенности в себе, потому что каждое утро подобно акту творения, оно — первое. Фосс хрустел суставами пальцев и ждал. Дождь до поры отступил в бескрайний хаос, звон капель свидетельствовал о том, что где-то находится земля, способная поглотить дальнейший урон. Сперва в темноте какое-то животное вынудили расстаться с жизнью. Потом серой пелене удалось просочиться, и она двинулась на мягких лапах с ветки на ветку, покрыла скалы, свилась кольцами на поверхности вод. Прообраз тумана медленно зарождался и неохотно причаливал, крепясь невидимыми канатами. Вот он, тихонько подергивается. Творец вздохнул, и поднялся легкий ветерок, подувший от входа в пещеру. Из огромных сосудов заструился жидкий свет. Бесконечно чистый, белый свет мог бы остаться шедевром творения, если бы внезапно не вспыхнул огонь. То вставало солнце, презрев воды. Оно боролось с водой, хотя свет зари — тоже вода, только иная. В последовавшей с шипением и лязгом борьбе солнце кружилось, плавало, погружалось, тонуло, и его багровый лик обратился в шар с водой, потому что дождь снова низвергся на землю, и казалось, что кроме стихии воды больше нет ничего.
Естественный порядок вещей успокоил высшее существо у пещеры до такой степени, что оно вполне могло бы уснуть, если бы студенистый, наполовину сотворенный мир не светился слишком близко, напоминая о неприятностях. Оно вспомнило похлебку, которую прошлым вечером каторжник приготовил из муки, тайком перевезенной на мулах. Со временем студенистая бурда стала еще отвратительнее на вкус, а повар — ненавистнее своего варева. Былой творец сидел и мял в руках уголки одеяла. Более того, он начал прозревать, что признание той ночью в палатке было совершено под действием опия и с точки зрения человека.
Итак, божественный дух бежал, скрывшись в водовороте гонимого ветром дождя. Человек продолжал смотреть на сверкающий серый туман и за неимением занятия более достойного раздавил земляного червя, ползущего по каменной террасе в поисках защиты.
В сложившихся обстоятельствах ничуть не удивительно, что из пелены дождя вышел другой человек, и при ближайшем рассмотрении это оказался Джадд с котелком в руках.
— Мне не спалось, и поскольку дождь лил не все время, — пояснил каторжник, — я решил поискать коз и принес для Лемезурье капельку молока.
Фосс разгневался.
— Вряд ли молоко в таких количествах показано больному, чей кишечник настолько слаб!
Джадд ответил не сразу. Он помолчал и проговорил:
— Как бы то ни было, вот вам молоко.
И поставил котелок на пол пещеры.
Утром Фосс дал больному еще одну дозу изрядно сократившегося запаса опия и ревеня. Потом, не в силах решить, что делать с содержимым котелка Джадда, внезапно передумал. Увидев каторжника неподалеку, за починкой повода, немец убедил Лемезурье глотнуть злополучного молока, за что позже был вознагражден приступом диареи у пациента.
— Как я и предполагал, — прокомментировал доктор, выплескивая молоко, снова под носом каторжника.
Джадд, некогда испытавший на себе удары «кошки», и рта не раскрыл.
— Либо же, — заметил Фосс, который не мог оставить этого без внимания, — одна из коз заболела.
Он принялся убирать за больным спокойно и даже с любовью. Широкие жесты сомнительного происхождения его особенно вдохновляли. Если после них он бывал измученным, как от страданий (существование своей человеческой природы наряду с божественной он признавал), тем лучше, ведь он мог страдать вместе с людьми. И смотрел нарочно на Джадда, однако тот все орудовал седельной иглой.
Если бы некоторые из них не вели дневники, члены экспедиции вряд ли замечали бы течение времени. Дни походили друг на друга — болезнь, дождь, поиски дров — и медленно сочились или врывались шквалами необузданной мести или замирали на несколько часов, в течение которых единственным звуком было падение капель. Впрочем, это не мешало происходить всевозможным инцидентам. Многие из них случались из-за вынужденного бездействия и по большей части были событиями весьма незначительными, однако смятенные умы везде лихорадочно искали чрезмерный смысл.
К примеру, как-то утром исчез скот, точнее, подобие скота — живые скелеты, с которых еще не осыпалась шерсть. И косматые, заросшие люди принялись удрученно бродить по окрестностям, сунув большие пальцы в прорези брючных карманов, в поисках отпечатков копыт, навоза или хоть какого-то следа. Если они не делились переживаниями, то лишь потому, что те были слишком огромны, чтобы передать их словами, однако сторонний наблюдатель прочел бы все по их лицам, теперь так похожим друг на друга, а бессловесные твари все бродили туда-сюда и нюхали воздух в поисках остального стада.
Целых два дня Фосс, Джадд, Ангус и черный парнишка прочесывали местность. Из всей экспедиции они были самыми крепкими, хотя в случае Фосса речь шла еще и о том, чтобы не показывать свою слабость. Это требовало от него значительных усилий, как, впрочем, и от Джадда, который уже устал восхищаться своим предводителем. Поскольку каторжник был всего лишь человек, он старался. Так они и бродили под дождем в поисках пропавшего скота, причем издали их усилия выглядели совершенно бесплодными.
И тогда они потеряли Джеки.
Ральф Ангус выругался.
— Эти черные — все одинаковые! — фыркнул он и за неимением аборигена выместил злость на лошади. — На них нельзя полагаться ни при каких обстоятельствах.
— Тут и белые собрали бы пожитки, — заметил Джадд, — если было бы куда пойти.
— Я доверяю этому мальчику целиком и полностью, — объявил Фосс, готовый надеяться до последнего, поскольку ему было чрезвычайно важно уважать хоть какое-нибудь человеческое существо.
Белые люди отправились домой, то есть в пещеру. Вокруг входа в нее вились свежевытоптанные тропинки. Гарри Робартс выстирал рубаху и сушил на веревке возле костра.
По возвращении немец испытал чувство глубочайшей тоски. В конце концов, он был подвержен человеческим слабостям, как физическим, так и моральным, поэтому, едва войдя в пещеру, тотчас бросился вон, предпочитая бродить в компании порывов ветра и дождя, нежели выставлять слабость напоказ всем, за исключением, пожалуй, своей жены.
Она, впрочем, оставалась вполне сильной и достойной восхищения в тяжелых, мужских сапогах и забрызганном грязью костюме для верховой езды. Руки ее, крепкие и невероятно мускулистые, забирали его слабость себе. Лицо ее хранило то самое выражение, с которым она некогда приняла Фосса, несмотря на сложность его натуры, и вне всякого сомнения то было лицо женщины.
«Ах, Лора, дорогая моя Лора!» — умолял или же утверждал мужчина, прислонившись лбом к холодной скале.
Таким его и увидел Фрэнк Лемезурье, к которому постепенно возвращались силы, и он ворочался в постели, ища кого-нибудь, кому посочувствовать. Молодой человек был рад, что остальные Фосса не заметили, потому что не стыдятся лишь те, кто познал всю глубину падения. По неясной для себя причине он начал вспоминать, как часто делал в этих пустынных землях, незаурядную молодую женщину, приехавшую на верфь верхом. Он вспомнил ее припухшие губы и темные круги под глазами, и как явно была она облечена в броню своей натуры, и как склонила голову, чтобы с непритворным интересом поговорить с мистером Пэлфрименом, и в то же время в глубине души оставалась безучастной.
