По какой-то еще более непонятной причине провидец ощутил близость к своему предводителю, стоило женщине на коне вернуться в его жизнь. Он лежал в одеялах, смятый лунным светом, и между приступами болезни преисполнялся любви и поэзии, что казалось ему единственно правильным.
В ту ночь, когда среди слоистых облаков поднялась нежная, ажурная луна, Джеки вернулся, гоня потерянный скот. Лунный свет мерцал на остроконечных рогах, между которыми вполне мог поместиться и сам диск. Кожа тощего и испуганного мальчика, понурившегося на мрачной лошади, отливала сияющим перламутром.
Люди выглянули наружу и увидели его.
— Вот и Джеки возвращается, — сказал кто-то.
Спотыкаясь о тела, Фосс ринулся к выходу из пещеры, чтобы убедиться. Как же он обрадовался!
— Один корова не найти, — пробормотал мальчик, отступая в темноту, совсем недавно так его пугавшую.
Он соскользнул со спины лошади, и нагота его рассердила животное.
— Даже если так, ты славно потрудился, — вздохнул немец с большим облегчением, о котором другие и не подозревали.
При всех говорить он не мог, зато принес кусок пресной лепешки, оставшейся после ужина.
— Бери, — сказал он голодному мальчишке и почти сердито добавил: — Придется довольствоваться этим, потому что больше ничего нет.
Затем немец поспешно вернулся в постель, и из всех присутствующих лишь абориген, прекрасно умевший слушать молчание, не счел поведение главы экспедиции презрительным.
На этом инцидент был исчерпан. Фосс поместил его в путевой журнал без комментариев:
«28 мая. Джеки вернулся ночью с коровами, одной не хватает. Перед сном наградил мальчика лепешкой. Он был доволен».
Примерно в это же время произошел также инцидент с горчицей и кресс-салатом.
Тернер выразился приблизительно так: «Чего бы я ни отдал за тарелку с зеленью, капустой, шпинатом или даже с ботвой молодой репы, только воду отжать, сверху бросить кусок маслица или вытряхнуть содержимое хорошей мозговой косточки! Но главное, чтобы зелени побольше».
Зелени было крайне мало — лишь разновидность лебеды, которую они иногда варили, однако, несмотря на подобное добавление к рациону, у Тернера началась страшная цинга, отвратительная что на вид, что на запах.
Пэлфримен, услышав замечание товарища, вспомнил, что среди личных вещей у него завалялись семена горчицы и кресс-салата, посадить кои он не смог из-за засухи, и потом совершенно о них позабыл.
Тернер казался особенно омерзительным брезгливому Пэлфримену, который при обычных обстоятельствах постоянно мыл руки и менял белье каждый день. К этому его приучила сестра, старая дева, чья чистая кожа привычно пахла лавандовой водой или розовой эссенцией собственного приготовления и чей дом был уставлен мисочками с ароматическими смесями из сушеных цветов, сухими снопами лаванды или желтыми хрупкими листьями вербены. Впрочем, именно от этой сестры он и сбежал, по крайней мере от ее страстной всепоглощающей натуры, вследствие чего долго не мог придумать, как же ему искупить свое унизительное отношение — постоянный страх запачкать тело или душу через прикосновение к другому человеческому существу. Так было до тех пор, пока на глаза ему не попался мерзкий Тернер с его сомнительным прошлым, покрывшийся зеленоватыми струпьями у корней клочковатой бороды, и не предоставил возможность искупления.
И вот в пещере, где пахло гарью и болезнью, орнитолог предложил Тернеру побриться.
— Чтобы очистить лицо и дать коже зажить.
Тернер засмеялся.
— Решили привести меня в божеский вид напоследок, мистер Пэлфримен?
— А вдруг это только начало? — спросил Пэлфримен.
Тернер фыркнул, однако на уговоры поддался. В результате этого тяжкого испытания Пэлфримен весь взмок.
— Учитывая, что сегодня суббота, — заявил Тернер, — самое время найти какую-нибудь девку, прилечь с ней на мокрой травке и поймать ревматизм!
Пэлфримен стряхнул мыльную пену и волосы в огонь, и тот зашипел. Невинная душа сестры поморщилась или то была его собственная душа?
Вскоре после этого Тернер признался, что ему хочется зелени. Мисс Пэлфримен, любительница салата-латука, также имела обыкновение высаживать в горшочки горчицу и кресс-салат, подумал ее брат и вспомнил о семенах, что лежали в старом лаковом футляре для очков. Он тут же загорелся идеей посеять грядочку для Тернера и Лемезурье, отправился под дождь поискать подходящее место и нашел его в узкой долине между скалами, примерно в сотне ярдов от ненавистной пещеры.
Пэлфримен посеял семена, и те чудесным образом проросли, поднялись на бледных ниточках стеблей, потом раскрыли листочки. Волшебство свершилось просто и быстро. В тот важный день орнитолог выходил из пещеры несколько раз, чтобы принять участие в действе, имевшем столь огромное значение.
И вот однажды он обнаружил, что почти половина бесценных ростков объедена! Кровь застучала у него в ушах. Пэлфримен принялся сторожить всходы от птиц и зверей, бродя неподалеку под серым дождем. Под ногами чавкала грязь, а уцелевшие ростки продолжали благоденствовать, несмотря на отвратительные погодные условия.
И все же орнитолог никак не решался их срезать. Им овладели любопытство и мелочность. В один прекрасный день, наблюдая за грядкой с близкого расстояния, Пэлфримен увидел Фосса. Тот подошел, достал из кармана перочинный нож, склонился и срезал щедрый пучок. Так он и стоял, запихивая зелень себе в рот, словно животное.
Пэлфримен буквально онемел.
— Мистер Фосс! — воскликнул он, наконец выходя вперед.
— А, мистер Пэлфримен! — сказал, точнее, пробормотал с набитым ртом Фосс.
Итак, лунатик попался, однако вины своей не признал.
— Неужели вы не задумывались, откуда здесь взялась зелень? — начал Пэлфримен.
— Вкусно, — заметил немец, нагибаясь и снова срезая пучок, — жаль мало, удовольствия почти никакого.
Пэлфримен готов был спросить, не приходило ли тому в голову, что семена выросли не сами по себе, но воздержался. Он понял, что вовсе не хочет утвердиться в своих подозрениях.
Фосс закончил и обтер нож большим и указательным пальцами, стирая малейшие следы зелени, потом закрыл и убрал в карман.
— Скажите мне, Пэлфримен, — спросил он, — вас очень расстраивает гибель экспонатов в реке?
— Не настолько уж они были важны, — пожал плечами орнитолог.
— Ради них вы ведь и отправились в эту экспедицию, — напомнил Фосс.
— Я склонен думать, что у меня имелись и другие цели, — ответил Пэлфримен. — И самая важная еще впереди.
Он подвергся тяжким испытаниям и все же не поддался искушению поверить, что поведение предводителя экспедиции или утрата экспонатов является главной проверкой на прочность.
Фосс за ним наблюдал.
