Впрочем, на самом деле она одобряла все проявления здорового животного начала и была бы встревожена, если бы гости вели себя как человеческие существа.
Ее подруга и хозяйка вечера, миссис Прингл, которая сперва испугалась, учитывая свое положение, и нашла убежище за пальмой, вышла из-за дерева и прогуливалась среди гостей, раздавая советы вроде:
— Позвольте предложить вам немного заливного из рыбы!
Или:
— Могу порекомендовать Salad à la Roosse
[36], мисс Хезерингтон.
Благодаря своему гостеприимству миссис Прингл, обидевшая многих друзей во имя дружбы, подвергла себя самым варварским нападкам. Некоторые, возможно, никогда не знали ее в полной мере, в то время как, судя по выражениям лиц других, те поняли, что им еще предстоит вынести.
Из всех этих друзей, пожалуй, по-настоящему благодарной была лишь миссис Боннер, и ей вдруг очень захотелось услужить подруге.
— Позвольте принести вам немного желе, моя дорогая, — уговаривала она. — Даже если, как вы говорите, аппетита нет, в вашем состоянии пара ложечек желе только подкрепит силы.
Ведь миссис Боннер, с ее любовью к цифрам и добродетельным начинаниям — мало кто знал, что она помогала супругу с бухгалтерией, — имела привычку подсчитывать расходы и неизменно прельщаться широтой размаха. Миссис Прингл смиренно расхаживала, исполняя обязанности хозяйки, а гости хмурились, глядя на нее поверх гофрированных усов из листьев салата и измазанных майонезом губ.
Поскольку все были слишком заняты, Лора смогла вернуться незаметно и присоединилась к компании. Ей более-менее удалось восстановить самообладание, и его вполне хватило бы до конца вечера, если бы по случайному стечению обстоятельств она не оказалась рядом с доктором Бэджери. Корабельному врачу вовсе не хотелось быть укушенным дважды, к тому же оторваться от порции мяса не представлялось возможным, поэтому он так бы и стоял, игнорируя истинный предмет своего интереса, если бы в один несчастливый момент руки их не встретились у корзинки с хлебом.
— Значит, вам все-таки нравится танцевать, мисс Тревельян? — наконец спросил корабельный врач, намекая, что ответ ее уже не важен.
— Нет! — ответила она. — Нет-нет-нет!
И он узнал крики людей, чьи раны открылись.
— Неужели обязательно мне об этом напоминать?
Доктор Бэджери поедал свою говядину, понимая: он начал чувствовать слишком глубоко, чтобы доверяться ходулям слов. С другой стороны, курьезный хруст, с которым он всегда жевал, придавал молчанию удручающую несуразность.
— Я и в самом деле приняла приглашения двух партнеров, — признала Лора, — потому что с первым мы были счастливы вместе, в детстве, второго же мне избежать не удалось, по крайней мере, в силу нынешних обстоятельств.
— Все это очень хорошо, — заметил врач, — трогательно и героично. Прошлое желанно, как правило, потому что не может выдвигать никаких требований, а настоящее видится нам грубым и жестоким. Когда же дело доходит до будущего, не думаете ли вы, что шансы равны?
Зубы у него были довольно крупные и белые, сидевшие в курчавой бороде, словно в капкане.
— Я думаю, — медленно проговорила она и тут же устрашилась своего признания, — что жизнь, которую я проживу, совершенно мне неподвластна.
В этом море ее не смог бы спасти даже благонадежный доктор Бэджери, как бы ей того ни хотелось. Отдавая должное ее способности разумно мыслить, отметим, что Лоре Тревельян действительно этого хотелось, поскольку она увидела в докторе истинное достоинство. Впрочем, человек способен мыслить разумно далеко не всегда, и достоинства порой оказывается недостаточно или, наоборот, слишком много…
Итак, врач вскоре отбыл на корабль и вернулся к размеренной жизни, не считая тех моментов, когда темные воды просачивались между шпангоутами. Тогда он звал ее, тонул с нею вместе, и прозрачные страхи вспыхивали в их глазницах, высвечивая длинные плавники сходных цветов.
И еще долго после того, как доктор Бэджери уснул в своей опрятной каюте в ночь последней встречи с Лорой Тревельян во плоти, бал в Академии Брайта на Элизабет-стрит, тот самый широко обсуждаемый и легендарный бал, который Принглы дали в честь Беллы, продолжал бушевать и греметь. О, моря музыки, высокие синие романтичные валы и маленькие розовые фривольные волны! Они смыли всех и вся, перевернули все вверх дном. Что могло быть естественнее, чем плыть по течению, хотя глаза уже саднило, в то время как скрипки продолжали извергать золотистые брызги, и в преддверии рассвета любые вопросы и ответы были вне пределов досягаемости.
— Дорогая миссис Прингл, вы и так уже сделали все, что могли, — сказала миссис Боннер. — Позвольте мне распорядиться насчет лошадей. Разве вы не можете просто ускользнуть? Либо давайте я пройдусь промеж танцующих и намекну нескольким сознательным девушкам, что пора бы и честь знать. Уверена, они прислушаются к голосу рассудка.
О, голос рассудка, о, миссис Боннер, поговорите же с розами и резедой! Их растопчут, или, скорее, они будут колыхаться на волнах в серебристых морях утра, вместе с программками и смятыми салфетками.
— Ах, миссис Прингл, это был такой прелестный-прелестный бал! — воскликнула Белла, очнувшись от танцев. Щеки ее пылали.
— Благодарю вас, миссис Прингл, — улыбнулась Лора Тревельян, по-мужски протягивая руку. И добавила: — Я получила огромное удовольствие.
Будучи женщиной, она умела солгать, если это действительно необходимо.
Танцующие расходились. Некоторые девушки, близко знакомые с Боннерами, подобрали юбки и старательно обошли Лору, которая всю ночь наблюдала за ними запавшими глазами, словно стоя на вершине холма.
Вернувшись в то утро домой, Боннеры поцеловались, вздохнули и разошлись по комнатам. Лора бросилась к своему столику, словно испытывала непреодолимое желание, судорожно порылась в ящике с письменными принадлежностями и незамедлительно принялась писать:
«Мой дорогой Иоганн Ульрих Фосс!
Мы только что вернулись с бала, на котором я так страдала из-за тебя, и теперь пишу, не зная, каким образом мне послать тебе это письмо. Если не произойдет чуда, то мое занятие — просто верх глупости!
И все равно я должна его написать! Если тебе, дорогой мой, от этого письма никакой пользы, то мне оно просто необходимо! Положа руку на сердце, я сознаю, что жалость к себе — мой величайший грех, который прежде мне не был свойственен. Какими сильными мы были, как слабы мы сейчас! Разве некогда твердый, справедливый, надежный характер — всего лишь миф?..»
В спящий дом начал проникать красноватый утренний свет. Нежные комнаты уподобились прозрачным яйцам, с которых сняли защитную скорлупу.
Молодая женщина, чьи веки превратились в коленкор, писала в своей красной комнате. Она вывела:
