В конце концов поверхность земли покрылась коркой, и экспедиция продолжила путь.
Более того, земля праздновала их присутствие зеленой травой, гладившей лошадей по животам или стелившейся зелеными полосами. Лошади хватали траву, пока не насытятся или не раздуются и из них не хлынет зеленый понос. Точно так же глаза людей постепенно насыщались этой зеленью, хотя они продолжали распевать в дороге как влюбленные или как дети. Они пели песни про зверей, которые помнили с детства, или трепетные песни своей юности, которые напевали себе под нос, поджидая в сумерках у перелаза. Последние песни вспоминались с трудом, ведь они никогда не пелись ради слов. Звуки струились, начинаясь спазмами и трепетом тел певцов.
Так любовь и предвкушение вдохновляли кавалькаду, едущую по зеленым равнинам, все еще похожим на болота. В небе разносились дивные крики влюбленных птиц. Навстречу всадникам приближались крепкие гладкие стволы деревьев цвета плоти. И все же сами люди, несмотря на свободу и радостные песни, лишь отдаленно напоминали существ из плоти и крови. Разумеется, к тому времени запасы провизии почти иссякли, зато дичи стало предостаточно. И люди этим пользовались, чтобы добывать еду, но уже довольствовались малым, поскольку лишения и протяженность пути ослабили тягу к пище. Для их помудревших желудков она сделалась чуждой. Люди предпочитали питаться снами, однако от снов не толстеют, скорее наоборот.
В этот сезон травы, добычи и песен врывались и другие признаки ликующей жизни. В зарослях кустарника стоял абориген, распевая, притопывая и размахивая копьем, чье зазубренное острие напоминало морду крокодила. Вокруг певца собралось трое или четверо товарищей, но они были слишком застенчивы или же не имели дара выражать свою радость.
— Он, несомненно, поэт! — взволнованно воскликнул Фосс. — О чем он поет, Джеки?
Джеки не смог или не захотел отвечать. Он отвернулся, и горло у него защемило то ли от смущения, то ли от тоски.
При виде восторга главы экспедиции настроение у некоторых белых упало.
— Мальчик вовсе не обязан понимать их диалект, — сказал Ральф Ангус и удивился, что дошел до этого сам.
Фосс, впрочем, продолжал улыбаться и радовался как ребенок.
— Разумеется, — ответил он, ничуть не обидевшись. — Я хочу подъехать и поговорить с этим поэтом.
Каменные фигуры его спутников подчинились.
Фосс поехал к зарослям, придерживаясь убеждения, что должен общаться со своими черными подданными по наитию и привести их к взаимному пониманию, которое выше слов. Пребывая в столь ясном умонастроении, он не сомневался, что смысл песни раскроется и станет ключом к дальнейшим переговорам. Однако черные убежали, оставив после себя неприятный запах.
Когда отвергнутый властитель вернулся, все еще великодушно улыбаясь, и сказал: «Любопытно, что первобытный человек не чувствует дружелюбия, исходящего от расслабленных мышц и любящего сердца», его последователи не рассмеялись.
Молчание было гораздо хуже смеха. В их запавших ноздрях отчетливо виднелся каждый волосок.
В последующие дни экспедицию сопровождали целые толпы черных. Хотя аборигены никогда не показывались все разом, черные тела время от времени мелькали в бледной траве или оживали среди мертвых деревьев. Ночью часто раздавались смех, хруст веток, пение и глухие удары об общую землю.
Фосс продолжал расспрашивать Джеки.
— Неужели они никак не выражают своих намерений? — восклицал он в сердцах. — Черный не говорить зачем приходить, зачем он петь?
— Они радоваться, — ответил мальчик.
На закате это казалось вполне очевидным. Вечерами немец наблюдал, как в небе над желтеющей травой возникают широкие мазки красной и желтой охры. Каждый вечер был торжеством божественной щедрости. Принимая дань уважения, само Божественное присутствие пламенело в небе, однако улыбалось довольно криво.
Хотя чернокожий мальчик был менее восприимчив к глобальным явлениям, чем его хозяин, он с удовольствием продлил бы закат. Джеки и в лучшие времена предпочитал держаться поближе к немцу, сейчас же, когда опускалась ночь, он стал сворачиваться клубком у откидного полога маленькой палатки, в том месте, где раньше лежал терьер.
Собаку, напоминавшую терьера, а на самом деле просто отважную дворнягу, еще в начале экспедиции Фоссу подарил поселенец из Новой Англии. И вдруг она пропала.
— Должно быть, напоролась на сучок или кенгуру порвал, — предположил Фосс.
Он бродил, зовя пропавшую Шельму, однако вскоре оставил попытки ее найти. Подобные пустяки не занимали его надолго.
— Уж ты-то знаешь, что случилось с бедной дворнягой, — шепнул Тернер Джадду, которому теперь доверял.
Джадд не стал его слушать, он был погружен в свои мысли.
Спустя некоторое время плодородные равнины, по которым они ехали, сменились зарослями плотного кустарника, потом серыми солончаками, явно не видевшими дождей. Даже редкие вкрапления кварца больше не могли украсить мрачного лона этих земель.
Поутру Тернер принялся вопить:
— Я не могу! Не могу!
Против возвращения в пустыню восставали самые ядра его подживших фурункулов. От избытка чувств десны у него кровоточили.
Если остальные едва заметили выходку Тернера или испытали легкую неприязнь, то лишь потому, что и сами ни о чем другом не думали.
Не получив должного внимания, Тернер успокоился и поехал дальше.
— По крайней мере, мы избавимся от наших черных друзей, — заметил Ральф Ангус. — Никто в здравом уме не покинет раздолья лугов ради пустыни.
— Вам-то этого не понять, Ральф, — ухмыльнулся Фосс.
— Я имею право на собственное мнение, — пробормотал молодой человек. — Но впредь буду держать его при себе.
Фосс продолжал скалиться. Плоть его иссохла до такой степени, что улыбаться он больше не мог.
Так экспедиция вступила в преддверие ада, сопровождаемая лишь стуком копыт и шелестом соляных кустов.
Этот дьявольский край сперва был совершенно плоским, потом распался на извилистые овраги — не особо глубокие, зато достаточно крутые, чтобы рвать спины животных, вынужденных перебираться через них, и выматывать тела и нервы людей в неистовой качке. Обходного пути не существовало. Овраги следовало пересечь, и они все никак не кончались. Казалось, будто весь окружающий ландшафт обратился в земляные укрепления, стремясь воспрепятствовать их дальнейшему продвижению.
В ходе штурма лица путешественников приняли отсутствующее выражение. В лиричных лугах, через которые они недавно проезжали, люди отпели остатки своей юности. Теперь, в тишине, они даже перестали подсчитывать язвы. Они почти отреклись от своих старых, плетенных из прутьев тел. К закату все очень устали. Лишь дух мерцал в глазницах. Взметнется ли он ввысь во вспышке откровения, еще только предстояло узнать.
Вечером, когда они карабкались на красный утес, одна из лошадей, точнее, худой как скелет мерин, чьи глаза стали молочно-белыми от болезни, а единственными признаками жизни были багровые язвы, споткнулся и с жалобным воплем рухнул в овраг, где так и остался лежать, брыкаясь и продолжая кричать.
