— Погоди, Альберт! Я с тобой. Грязные черномазые! — добавил безукоризненно чистый Тернер. — Только сперва ружье найду.
— Ни в коем случае! — резко оборвал Фосс. — Никаких глупостей! Пойду я, а вы ждите здесь. Na, mach
[37], Джеки! — крикнул он мальчику-аборигену.
— Много чего выйдет из вашего панибратства с черными! Все как всегда! — выпалил Джадд. — Не могу я больше мечты мечтать! Мистер Фосс, неужели вы не видите, что благодаря этим бредням мы превратились в скелеты?
— Если вы бредите, то это следствие нашего неизбежного физического истощения, — чопорно ответил немец.
— А-а-а! — простонал Джадд.
Все умолкли, даже сам Джадд, пока аборигены с видом божественного превосходства взирали со своего облака, словно готовились вынести судьбоносное решение.
— Наш друг Джадд завидует моим попыткам установить взаимопонимание и доверительные отношения с аборигенами, — наконец проговорил Фосс. — Я попрошу мистера Пэлфримена пойти к ним и расследовать дело о нашей украденной собственности. Он, по крайней мере, лишен предрассудков и будет действовать благоразумно.
Кто-то вздохнул. Быть может, сам Пэлфримен, который испугался столь внезапного разоблачения. Кожа его пожелтела.
— Я, конечно, буду беспристрастен, — проговорил он и чуть улыбнулся. — Я пойду. Надеюсь только, что смогу держаться достойно, — добавил он.
Тут Пэлфримен умолк. Все поняли, что сей образованный джентльмен больше не властен над своими словами.
— Превосходно! — захлопал в ладоши Фосс.
Учитывая обстоятельства, он не решился облизнуть губы. Впрочем, он пребывал в уверенности, что по счастливой случайности нашел способ узнать истинное состояние чужой души.
— Вот, — сказал Джадд, протягивая Пэлфримену свое оружие.
— Разве вы пойдете вооруженным? — спросил Фосс, опуская взгляд.
— Нет, — ответил Пэлфримен, — конечно же нет.
— Может, хотя бы аборигена с собой возьмете?
— Сомневаюсь, что они его поймут.
— Вряд ли, — кивнул Фосс. — Если только его присутствие.
— Нет. Я пойду так. Буду полагаться на свою веру.
Прозвучало это весьма неубедительно. Фосс обрадовался и тайком оглядел лица других участников экспедиции. Однако они слишком исхудали, чтобы по ним можно было хоть что-нибудь прочесть.
Пэлфримен, такой маленький и такой нелепый в своей потрепанной касторовой шляпе, направился к облаку с черными, двигаясь медленно, неторопливо, широкими шагами, словно вымеряя длину земельного участка. Выйдя вперед, он совершенно обособился от своего окружения и принялся размышлять о многих несвязанных между собой эпизодах, как радостных, так и несчастливых: о любви, в которой отказывал сестре, о ничем не примечательном утре, когда стоял с лошадью в поводу и разговаривал с мисс Тревельян, даже об удовольствии, разделенном с Тернером, после того, как он своими руками побрил его загноившееся лицо. Собственное безбрачие теперь показалось Пэлфримену вполне естественным, поскольку стало ясно: ему предназначен совершенно определенный удел. Он шел по сухой земле пружинистым, размашистым шагом и во время этой странной прогулки в душе его царили мир и любовь к товарищам. Обе стороны наблюдали. Аборигены уподобились деревьям, а членов экспедиции настолько коробило от дурного предчувствия, тоски, любви и отвращения, что они снова стали людьми. Всем вспомнился лик Христа, виденный либо в церкви, либо во снах, прежде чем они отступились от того, чего не понимали: парадокс человека в Христе и Христа в человеке. Они только и думали о том, что для некоторых из них могло стать финальной сценой. Дальше им было не продвинуться…
Фосс постукивал по ноге черной палкой.
Пэлфримен шел вперед.
Гарри Робартс окликнул бы его, если бы язык не прилип к небу.
Значит, мы действительно прокляты, понял Фрэнк Лемезурье, ведь сны его принимали реальную форму.
Пэлфримен приближался.
Будь вера его достаточно сильна, он знал бы, что делать, но, поскольку он боялся и не мог думать ни о чем ином, кроме как о любви ко всем людям, в чем готов был честно признаться, Пэлфримен показал аборигенам свои ладони. Понятное дело, те были пусты, не считая начертанной на них судьбы.
Черные люди завороженно уставились на белые ладони, на глаза с необычными веками. Все они, включая чужака, сошлись вместе, объединенные общей тайной. Черные вскоре начали прозревать сквозь кожу белого человека, которая менялась в утреннем свете и становилась прозрачной, словно чистая вода.
И тогда один черный отринул белые тайны с убийственным достоинством и резко метнул копье. Оно застряло в боку белого человека и повисло, подрагивая. Все движения сделались несуразны. Несуразный белый человек замер, поставив ноги носками внутрь. Второй черный, довольно крепкого сложения, подбежал, взволнованно размахивая коротким копьем или ножом, и воткнул его между ребер белого человека. Это оказалось так легко!
— Аххххх! — засмеялся Пэлфримен, все еще не представляя, что ему делать.
Носки сапог все так же смотрели внутрь. Он цеплялся за жизнь изо всех сил. Белые круги на синем фоне завертелись, завращались все быстрей и быстрей.
— О господи, — сказал Пэлфримен, опускаясь на колени, — если бы только я был сильнее…
Голос забулькал. Кровь ринулась из раны, которую уже учуяли мухи.
О господи, господи, крутилось у него в голове, пока огромное давление не заставило его сдаться окончательно. Он рухнул на землю.
И тогда Гарри Робартс закричал.
И тогда Джадд выстрелил, особо не прицеливаясь, однако коренастый черный схватился за живот и перекувыркнулся.
Фосс крикнул резким и громким голосом:
— Я запрещаю стрелять, не смейте убивать этих людей!
Потому что они принадлежали ему.
Все черные помчались прочь, кроме второго убийцы, который заковылял, попытался залезть на скалу и рухнул головой вниз, исчезнув в ближайшей расщелине.
Когда члены экспедиции подбежали к Пэлфримену, тот был уже мертв. Оставшиеся в живых почувствовали себя так, словно с ним умерла и частичка их души…
Всю первую половину дня они копали могилу в чрезвычайно твердой земле. Тем временем веки мертвеца застыли, в ранах запеклась черная кровь. Смерть превратила его плоть в воск.
Подобным чучелам поклонялись благочестивые крестьяне, с отвращением вспомнилось Фоссу. Во время этой оргии смерти, которой они предались, лицо Лоры Тревельян, таявшее среди восковых свечей, смотрело на него с укором, но он отмахнулся и от нее, и от мух и заговорил очень сердито, ибо плоть, как и свечи, на то и рассчитана, чтобы таять.
— Чем скорее засыплем его землей, тем лучше, — сказал Фосс, — при такой-то жаре.
