Прервать поиск было невозможно, даже если бы он этого захотел. Не только возбуждение беспокоило его, словно зуд в теле, но также и рана, которую нанес ему человек, и боль мучила его, пульсировала в его теле и гнала вперед. Он был подобен обломку скалы, который катится с горы, – его невозможно было остановить на бегу.
Женщину с ребенком на своей широкой спине он почти не чувствовал. Они были такими легкими, что он даже забывал о них. Когда через несколько часов они обращали на себя его внимание, он пугался, и испуг заставлял его двигаться еще быстрее. Лежать было невозможно. Спать он мог только стоя. Тогда люди искали защиты под его телом от дождя, который приносил ему облегчение. Они находили возле него уют и защиту.
Люди, оставшиеся позади, теперь вряд ли были для него чем-то большим, чем тенями его воспоминаний. Явственнее всего Абул Аббас помнил человека с больной ногой и чувствительными пальцами. Он посылал ему сигналы каждый раз, когда касался его своей рукой. В ответ Абул Аббас пытался объясниться с помощью низких трубных звуков. Никогда раньше он не слышал, чтобы его соплеменник решился на такое. И он до сих пор считал, что люди глухи к таким низким звукам. Однако этот человек его слышал. Он казался Абулу Аббасу частью его стада.
Он избавился от сентиментальности. Через несколько дней у него настанет состояние высшего полового возбуждения, и он боялся этого, но в равной степени ему этого хотелось. Глухой мрак накроет его, распространится в его теле, и все, чем он был, улетучится, словно жар пустыни в холоде ночи. Дух умирал и рождался снова, а в промежутках его тело не знало удержу и пределов, которые обычно определяла телу воля. Возвратившись из забытья, он всегда обнаруживал, что его тело истерзано в боях с другими слонами и измучено многодневными голодовками, однако исполнено спокойствия утоленного страстного желания, которым его одарила какая-то слониха.
Вскоре он дойдет до реки. Там он хотел бы оставить своих наездников. Он не много знал об их привычках, но обратил внимание на то, что они умеют передвигаться по воде быстрее крокодилов. Будет лучше, если он сбросит их в реку и они просто исчезнут. Если же они останутся около него, он может нечаянно убить их во время приступа безумия и даже не заметит этого. Река должна будет унести их прочь.
Завтра же утром.
Зеленовато-черный поток блестел перед ним. Вдали виднелись тонкие очертания корабля и доносился нежный запах лягушачьей икры и рыбы.
Между рекой и возвышением, на котором стоял Абул Аббас с сидящими на его спине женщиной и ребенком, простиралась сочная, поросшая травой местность. От радости и предвкушения купания он задрал голову и захлопал ушами. А затем поприветствовал реку громким трубным звуком.
На равнине по высокой, до колена, зелени шли люди. Подобно семье слонов, они цепочкой тянулись через луг. Некоторые ехали на повозках, однако большинство шло пешком. И их целью, казалось, тоже была река. В ответ на его трубный звук колонна остановилась. Абул Аббас весело сверкнул глазами. Как он любил пугать людей! Затем он пошел вперед, сначала не торопясь, потом быстрее, позволил себе на крутом склоне перейти на рысь, а затем, в конце концов опьяненный инстинктом и рекой, перешел в галоп, сопровождаемый энергичными трубными звуками.
Пробегая мимо процессии людей, он уловил противный запах, который тут же был перебит многообещающим ароматом свежей воды. Он бежал до тех пор, пока у него не заболели мускулы и пот не окрасил его светлую кожу в серый цвет. Если бы он только мог прыгать, словно газель!
Вода была обжигающе холодной, и он наслаждался течением реки и волнами. Крики женщины на его спине, плач ребенка не мешали ему, однако напомнили о его намерениях. Он погрузился в воду по самую голову и вверил людей реке. Вода смыла его наездников.
Он купался до самого захода солнца. Чтобы очистить хобот, он втягивал в него воду, а потом выливал себе на спину. Он пил глубокими глотками, ложился в потоке и то позволял теплому течению у поверхности нести себя, то погружался в более глубокие холодные слои. Даже боль между ног уменьшилась, так что ее можно было терпеть.
Вонь вернулась внезапно и была очень сильной. Абул Аббас резко поднял голову из воды. Еще до того, как вода стекла с его головы, он знал, откуда появился этот запах. На берегу реки столпились люди. Их было больше, чем слонов в стаде. Та же дурно пахнувшая процессия людей, которую он оставил на равнине позади себя.
Несмотря на то что люди на берегу не размахивали оружием и не испускали воинственных криков, которые были ему знакомы еще от охотников у себя на родине, от них все же исходила угроза. Они были его врагами, однако не решались войти к нему в реку. Может быть, ему следовало бы перебраться на противоположный берег и исчезнуть в лесу?
Вместо этого он поплыл против течения к людям. В его голове пульсировала ярость.
20
Гунольд мало чего боялся. Он не испытывал страха перед болью и смертью, он даже не опасался за свою бессмертную душу, которая, наверное, могла из-за его нехристианских сделок оказаться в опасности. Ему на это было наплевать.
Когда он рассказывал императору лживые сказки о маврах-мародерах, у него даже не вспотели ладони. По перевалу Мон-Сенис все бегали в панике, а он со спокойствием жука, катящего свой шарик навоза, стал шарить в упавших на землю палатках в поисках имущества сбежавших людей. Один лишь еврей довел его до паники тогда, на льду. Это случилось пять дней назад. Проклятый иудей! Слишком много выудил из него этот старик. Не дай бог, чтобы об этом узнал архиепископ!
Хильдебальд был ночным кошмаром Гунольда. Он был единственным, к кому тот испытывал уважение, единственным, кому полностью подчинялся. В присутствии старого церковника он гнул спину и взглядом выпрашивал расположение. Один лишь Хильдебальд имел достаточно власти, чтобы уничтожить его. В конце концов, это он сделал Гунольда таким.
Гунольд был сыном аламанов, и его еще ребенком продали в рабство. На такой шаг его отца заставила пойти не нужда и не война. Единственным мотивом была жадность. Гунольд помнил родительский дом. Это было жилье богатых людей. У него также перед глазами стояли лица его братьев и сестер – детей, которые вдруг исчезали, когда рождались новые. Теперь-то он знал: его отчий дом был мастерской, кузницей, в горниле которой формировалось не железо, а плоть, которую потом продавали тому, кто предложит больше денег.
Когда Гунольд достиг нужного возраста, отец продал его работорговцу. Гунольд часто спрашивал себя, сколько старик заработал на этой сделке. Торговец откормил его, заковал в цепи и сделал мальчиком для увеселения взрослых мужчин, прежде чем нашел покупателя в лице архиепископа Арля.
Это было горьким воспоминанием. Гунольд сплюнул. Его молодые годы были похоронены под потным телом Хильдебальда, похоть которого не знала границ, потому что он испытывал вожделение к мальчику тем большее, чем сильнее тот сопротивлялся. Может быть, это было Божье провидение, что архиепископ в конце концов открыл настоящие таланты Гунольда? Или, возможно, сам Люцифер нашептал на ухо церковнику, что будет лучше, если он извлечет из мальчика твердое злое ядро, вместо того чтобы насиловать до умопомрачения?
