– Тоже мне Джек Лалэйн
[46], – буркнул он.
Ему потребовалось десять минут, чтобы выйти из этого состояния; целых десять минут он лишь сжимал и разжимал свои огромные кулаки. Потом осторожно поднял взгляд, и на губах его появилась неизбежная пристыженная улыбка.
– Сколько с меня за сеанс, доктор?
Я ненадолго задумался.
– Ужин. В хорошем месте. Никаких тошниловок.
Майло встал и потянулся, ворча, как медведь.
– Как насчет суши? Я сегодня просто варварски настроен. Готов эту рыбу живьем сожрать!
* * *
Мы поехали в «Оомаса», что в Маленьком Токио. Ресторан был переполнен, в основном японцами. Это не из тех модных горячих точек с ширмами из рисовой бумаги и надраенными сосновыми прилавками – красный кожзаменитель, стулья с жесткими спинками и простые белые стены, украшенные лишь парой-тройкой рекламных календарей «Никон». Единственной уступкой общепринятому стилю был здесь лишь расположенный на самом виду большой аквариум, в котором шикарные золотые рыбки с трудом пробивались сквозь бурлящую пузырьками, чистую, ледяную воду. Они хватали ее ртом и дергались туда-сюда – мутанты, неспособные выжить в чем-либо, помимо рафинированной неволи, порождения сотен лет изощренных восточных экспериментов с природой: львиноголовки в массивных малиновых масках; черные мавры с глазами, как у жуков; звездочеты, обреченные постоянно смотреть в небеса; риукины, настолько перегруженные плавниками, что едва могли двигаться… Мы глазели на них, потягивая «Чивас».
– Эта девушка, – нарушил молчание Майло, – соседка по комнате. У меня было чувство, что она сможет мне помочь. Что она знает что-то про образ жизни Илены – а может, и что-нибудь про нее с Хэндлером. Вот ведь уперлась, черт бы ее побрал!
Он прикончил свою порцию и тут же взмахом руки заказал еще. Когда виски принесли, тут же залпом осушил половину.
Официантка с маленькими ножками гейши изящно скользнула к нам и подала горячие салфетки. Мы вытерли руки и лица. Я почувствовал, как раскрываются поры, жаждущие воздуха.
– Ты, наверное, хорошо умеешь разговаривать с училками? Наверняка ведь частенько приходилось, когда ты еще честно зарабатывал себе на хлеб.
– Иногда учителя просто ненавидят психологов, Майло. Они видят в нас дилетантов, пытающихся заронить в них теоретические жемчужины мудрости, тогда как вся грязная работа приходится на них.
– Хм. – В его глотке исчез остаток и второй порции скотча.
– Но не важно. Я поговорю с ней – ради тебя. Где ее можно найти?
– В той же школе, в которой преподавала Гутиэрес. В Западном Лос-Анджелесе, недалеко от тебя. – Майло написал адрес на салфетке и вручил мне. – Ее зовут Ракель Очоа. – Он произнес это имя по буквам, хрипло запинаясь. И добавил, хлопнув меня по спине: – Используй свой значок.
Откуда-то у нас над головами донесся скрежет. Мы подняли головы и увидели, как шеф по суши затачивает ножи друг о друга, улыбаясь во весь рот.
Сделали заказ. Рыба оказалась свежей, рис в меру приправленным. Острый васаби сразу прочистил мне нос. Мы ели в молчании, под одно лишь наигрывание сямисэна и гомон на незнакомом языке.
Глава 13
Проснулся я такой скованный, будто меня залили цементом. Мышцы свело судорогой – напоминание о вчерашних танцах с Ярославом. С этим я кое-как справился при помощи двухмильной пробежки до каньона и обратно. Потом стал отрабатывать приемы карате на задней террасе – под изумленные комментарии пары птиц-пересмешников, которые прервали свою домашнюю свару, чтобы оглядеть меня с ног до головы, а затем выразить мне то, что было птичьим эквивалентом неодобрения.
– А ну-ка летите сюда, маленькие поганцы, – буркнул я, – сейчас покажу вам, кто тут круче!
Они отозвались оживленными криками и треском.
День обещал быть губительным для легких – мрачные пальцы смога протянулись к горам, чтобы задушить небо. Полоску океана втянуло, как в ножны, в длинное мрачное облако небесного мусора. Грудь болела в полной гармонии с зажатостью мышц, и к десяти я был готов оставить свое занятие.
Я планировал нанести визит в школу, где преподавала Ракель Очоа, в большую перемену – в надежде, что в это время у нее не найдется других дел. Оставалось достаточно времени, чтобы понежиться в джакузи, принять холодный душ и съесть на завтрак не то, что подвернулось под руку, а чего действительно хотелось: яичницу с грибами, тост из дрожжевого хлеба, жареные помидоры и кофе.
Оделся я не по-парадному – в темно-коричневые слаксы, бежевую вельветовую куртку спортивного покроя, клетчатую рубаху и вязаный галстук. Перед уходом набрал уже знакомый номер. Ответила Бонита Куинн.
– Да?
– Миссис Куинн, это доктор Делавэр. Просто решил узнать, как дела у Мелоди.
– Все ничего. – Ее тоном можно было бы заморозить кружку пива. – Нормально.
Прежде чем я успел еще хоть что-нибудь сказать, она повесила трубку.
Школа находилась в той части города, где обитали в основном представители среднего класса, но вообще-то могла располагаться абсолютно где угодно. Цитадели знаний устроены таким манером по всему городу – телесного цвета бетонные коробки, выстроенные в классическом пенитенциарном стиле, окруженные пустыней черного асфальта и обнесенные десятифутовой вышины оградой из стальной сетки. Кто-то попытался слегка оживить эту унылую архитектуру, намалевав на стене одного из зданий фреску с играющими детишками, но это была весьма скудная компенсация. Что помогало немного больше, так это вид и шум настоящих играющих детей, которые бегали, прыгали, кувыркались, гонялись друг за другом, визжали как ненормальные, что-то обиженно выкликали («Учитель, он меня стукнул!»), сидели в кружок или силились дотянуться до неба. Небольшая группка усталого вида учителей присматривала за ними со стороны.
Я поднялся по крыльцу и без особых проблем нашел кабинет директора – внутренняя планировка школ столь же предсказуема, как и унылый экстерьер.
Я частенько гадал, почему все школы, которые я знаю, настолько безнадежно уродливы и заведомо гнетущи, пока не завел шашни с одной медсестрой, отец которой был в числе главных архитекторов фирмы, строящей школы по заказу штата последние пятьдесят лет. Она испытывала по отношению к нему неразрешенные чувства и много про него рассказывала: сильно выпивающий угрюмый тип, который ненавидел свою жену и еще больше презирал своих детей, а окружающий мир воспринимал лишь в минимально отличающихся друг от друга оттенках безысходности. Короче говоря, Фрэнк Ллойд Райт
[47], да и только.
