Кабинет пропах чернилами для мимеографа. Его единственным обитателем оказалась сурового вида чернокожая дама лет за сорок, укрывшаяся в крепости из поцарапанного золотистого дуба. Я показал ей свой значок, который ее совершенно не заинтересовал, и спросил Ракель Очоа. Имя ее тоже ничуть не заинтересовало.
– Она здесь преподает. В четвертом классе, – добавил я.
– Сейчас большая перемена, обеденный перерыв. Попробуйте в учительской столовой.
Столовая оказалась совершенно лишенным воздуха местом, габаритами где-то двадцать на пятнадцать футов, в которое кое-как впихнули складные столы и стулья. С десяток мужчин и женщин сидели сгорбившись над своими принесенными из дома бутербродами и кофе, пересмеиваясь, перекуривая и жуя. Когда я вошел, вся деятельность прекратилась.
– Я ищу миз Очоа.
– Ты не найдешь ее здесь, сладенький, – сказала крепкая тетка с платиновыми волосами.
Несколько учителей рассмеялись. Они дали мне постоять в ожидании, а потом какой-то малый с молодым лицом и глазами старика сказал:
– Аудитория триста четыре. Наверное.
– Спасибо.
Я ретировался. И прошел уже полпути по коридору, когда они опять вернулись к разговорам.
Дверь с цифрой триста четыре была полуоткрыта. Я вошел. Ряды пустых школьных парт заполняли каждый квадратный дюйм пространства, за исключением нескольких футов, оставленных для учительского стола – угловатого металлического сооружения, за которым сидела углубившаяся в работу молодая женщина. Если она и слышала, как я вошел, то не подала виду, продолжая читать, ставить галочки и подчеркивать ошибки.
У ее локтя стоял неоткрытый контейнер для еды. В косых лучах света, падавшего из замурзанных окон, танцевали пылинки. Вермееровская умиротворенность сюжета резко контрастировала с утилитарной суровостью помещения – строгие белые стены, черная доска с меловыми разводами, выцветший американский флаг.
– Мисс Очоа?
Лицо, поднявшееся ко мне от тетрадей, словно сошло с одной из фресок Риверы
[48]. Красновато-коричневая кожа туго обтягивала резко выдающиеся, но изящно очерченные скулы. Длинные блестящие волосы, разделенные прямым пробором, спадали на спину. Нежные губы, мягкие черные глаза, увенчанные густыми темными бровями…
– Да? – Голос ее звучал негромко, но в тембре слышались жесткие оборонительные нотки. Некоторая доля враждебности, которую описывал Майло, проявилась с ходу. Интересно, подумалось мне, не из тех ли она людей, у которых перцептивная вигильность
[49] обусловлена уже на бессознательном уровне?
Я подошел ближе, представился и показал свой значок. Она внимательно его изучила.
– Доктор наук… каких наук?
– Психология.
Она пренебрежительно посмотрела на меня:
– Полиция своего не добилась, так что теперь они посылают мозгоправов?
– Не все так просто.
– Избавьте меня от подробностей. – Очоа вновь опустила глаза на тетради.
– Я просто хочу поговорить с вами несколько минут. Насчет вашей подруги.
– Я уже сказала тому здоровенному детективу все, что я знаю.
– Это чисто для перепроверки.
– Какая тщательность! – Она взялась за свой красный карандаш и принялась яростно чиркать по бумаге. Мне стало жаль учеников, чьи работы она проверяла в данный момент.
– Это не психологический опрос – если это именно то, что вас беспокоит. Это…
– Меня абсолютно ничего не беспокоит. Я ему уже все рассказала.
– Он так не считает.
Очоа так шмякнула карандашом об стол, что сломался кончик.
– Вы обвиняете меня во вранье, мистер доктор наук? – Говорила она четко, тщательно выговаривая слова, но в речи ее все равно чувствовался легкий латиноамериканский акцент.
Я пожал плечами:
– Моя задача сейчас – не навешивать ярлыки. Она в том, чтобы как можно больше выяснить про Илену Гутиэрес.
– Илену! – словно выплюнула Очоа. – А что тут рассказывать? Пусть полиция занимается своим делом, а не посылает своих ученых ищеек цепляться к занятым людям!
– Слишком занятым, чтобы помочь найти убийцу вашей лучшей подруги?
Голова ее вздернулась вверх. Она яростно дернула себя за свисающую прядь волос и процедила сквозь стиснутые зубы:
– Пожалуйста, уходите. Мне надо работать.
– Да, вижу. Вы даже не пошли на обед с остальными учителями. Вы очень преданны своей работе и серьезны – как раз то, что нужно, чтобы выбраться из гетто, – и это является для вас достаточной причиной, чтобы забыть о границах обычной вежливости.
Очоа выпрямилась во все свои пять футов. На миг мне показалось, что она сейчас даст мне пощечину, поскольку отвела руку назад. Но она остановилась, пристально глядя на меня. Я чувствовал исходящий от нее ядовитый жар, но не отвел глаз. Ярослав мог бы мной гордиться.
– Я занята, – наконец сказала Очоа, но это заявление прозвучало скорее умоляюще, будто она пыталась убедить саму себя.
– Я не зову вас на танцы или на пикник. Просто хочу задать несколько вопросов насчет Илены.
Она села на место.
– А какого рода вы психолог? По разговору не похоже.
Я выдал ей сжатую, умеренно расплывчатую предысторию того, как ввязался в это дело. Очоа внимательно слушала и, как мне показалось, вроде стала немного смягчаться.
– Детский психолог? Мы бы нашли вам тут применение.
Я оглядел классную комнату, насчитав сорок шесть парт в помещении, рассчитанном на двадцать восемь.
– Не знаю, чем бы я тут мог заниматься – помогал связывать их по рукам и ногам?
Очоа рассмеялась, но тут же поняла, что делает, и резко оборвала смех, словно плохое телефонное соединение.
– Нет смысла говорить по Илену, – произнесла она. – Она попала в беду только потому, что связалась с этим… – Она не договорила.
– Я знаю, что Хэндлер был подонком. Детектив Стёрджис – тот здоровяк – тоже это знает. И вы наверняка правы. Она просто невинная жертва. Но давайте в этом окончательно убедимся, хорошо?
– Вы часто этим занимаетесь? Работаете на полицию? – Очоа избегала моего взгляда.
– Нет. Я типа как на заслуженном отдыхе.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
