Ракель с вызовом смотрела на меня, раздувая ноздри. Глаза – как черные лилии, плавающие в соленом пруду, губы трепещут, словно струны арфы.
– Все разваливается…
Она ухватилась за стойку козырька над крыльцом, чтобы устоять на ногах. Я подошел к ней сзади.
– Сочувствую.
– Он всегда был очень ранимый. Тихий, на свидания не ходил, никаких друзей. Порядком ему в жизни досталось. Когда их отец умер, он попытался взять все на себя, стать мужчиной в доме. Традиция говорит, что это обязанность старшего сына. Но ничего не вышло. Никто не воспринимал его всерьез. Только смеялись. Мы все смеялись. Так что он сдался, как будто провалил какой-то последний экзамен. Бросил школу, сидел дома, читал комиксы и смотрел телевизор днями напролет – просто таращился в экран. Когда его призвали в армию, он даже вроде обрадовался. Круз плакала, когда Рафаэль уходил, но он был так счастлив…
Я посмотрел на него. Он сполз в кресле так низко, что уже почти лежал параллельно земле. Окончательно заторчал. Радио умиротворяюще наигрывало «Твой папа дома»
[71].
Ракель отважилась опять бросить на него взгляд, но тут же с отвращением отвернулась. Застыла с выражением благородного страдания на лице – ацтекская девственница, набирающаяся решимости для окончательной жертвы.
Я приобнял было ее за плечи, но Очоа резко вырвалась. Осталась стоять на месте, напряженная и несгибаемая, позволяя себе лишь мизерный рацион слез.
– Хорошенькое начало, – сказала она. Сделав глубокий вдох, резко выдохнула, обдав меня ароматом ментоловой жевательной резинки. Вытерла глаза и повернулась ко мне. – Вы можете подумать, что я способна только хныкать… Ладно, давайте зайдем.
Она так резко распахнула дверь с москитной сеткой, что та звучно брякнула об стену дома.
Мы оказались в тесноватой гостиной, уставленной очень старой, но хорошо ухоженной мебелью. Здесь было тепло и темновато – окна плотно закрыты и завешены пожелтевшими портьерами под пергамент в обрамлении подвязанных по бокам кружевных занавесочек. Кружевные и тоже изрядно пожелтевшие салфеточки красовались на подлокотниках козетки и дивана, обитых темно-зеленым потертым бархатом, который кое-где залоснился и отсвечивал, как перья тропического попугая, и двух плетеных кресел-качалок. Над каминной полкой висела картина с изображением покойных братьев Кеннеди, обернутая черным крепом. Застланные кружевом приставные столики пестрели резными безделушками из дерева и мексиканского оникса. Еще здесь были два торшера с бисерными абажурами и гипсовый Иисус, который корчился в муках на беленой стене по соседству с вполне земным натюрмортом, изображающим соломенную корзину с апельсинами. Другую стену покрывали семейные портреты в вычурных рамках – здесь сразу бросалась в глаза большая выпускная фотография Илены, повешенная выше остальных. По стене прямо под потолком полз паук.
Из-за приоткрытой двери справа выглядывала полоска белого кафеля. Ракель подошла к ней и засунула голову в щель.
– Сеньора Круз?
Щель расширилась, и за ней показалась маленькая полная женщина с кухонным полотенцем в руке. Синее узорчатое платье без пояска, черные волосы с заметной проседью завязаны в узел на затылке и заколоты пластмассовым гребнем «под черепаху». В ушах серебряные кольца, красноватые румяна на щеках, подчеркивающие высокие скулы. Кожа на вид нежная и по-детски мягкая, как у тех пожилых женщин, которые в молодости были настоящими красавицами.
– Ракелита!
Она отложила полотенце, вышла к нам, и обе дамы надолго застыли в объятии.
Завидев меня через плечо Ракель, хозяйка дома еще улыбалась. Но ее лицо тут же закрылось, как сейф ломбарда. Женщина вывернулась у нее из рук и кивнула мне.
– Сеньор, – произнесла она со слишком заметной разницей и покосилась на Ракель, вопросительно приподняв одну бровь.
– Сеньора Гутиэрес.
Ракель быстро заговорила с ней по-испански. Я различил слова «Илена», «полисья» и «доктор». Закончила она с вопросительной интонацией.
Пожилая женщина вежливо слушала, потом покачала головой:
– No.
Некоторые слова на разных языках звучат совершенно одинаково.
Ракель повернулась ко мне:
– Она говорит, что знает не больше, чем уже рассказала полиции.
– А можете спросить ее про того мальчика, про Немета? Об этом они точно ее не расспрашивали.
Очоа повернулась было, чтобы заговорить, но тут же остановилась.
– Может, не будем так гнать? Давайте лучше сначала поедим. Пусть побудет гостеприимной хозяйкой, угостит нас…
Я и в самом деле жутко проголодался, в чем честно и признался. Она передала это сообщение миссис Гутиэрес, которая кивнула и вернулась в кухню.
– Давайте присядем, – предложила Ракель.
Я сел на тесную козетку, а она устроилась в углу дивана.
Сеньора вернулась с печеньем, фруктами и кофе. Спросила что-то у Ракель.
– Она хочет знать, может, вы хотите что-нибудь посущественней? Может, вы хотите домашних чоризо?
– Пожалуйста, скажите ей, что все и так чудесно. Но если вы считаете, что если я соглашусь на чоризо, это поможет разговору, то почему бы и нет?
Ракель заговорила опять. Через несколько секунд передо мной стояла тарелка с приправленными острыми колбасками, рисом, тушеной фасолью и салатом с заправкой из лимонного сока с маслом.
– Muchas gracias, señora. – Я набросился на еду.
Из их разговора я понял немного, но выглядело это как обычная женская болтовня. Обе постоянно прикасались друг к другу, похлопывали друг друга по рукам, поглаживали по щекам. Улыбались и будто бы совершенно забыли о моем присутствии.
А потом вдруг ветер переменился, и смех превратился в слезы. Миссис Гутиэрес выбежала из комнаты, скрывшись в своей кухне, словно в убежище.
Ракель покачала головой:
– Мы говорили про старые времена, когда мы с Иленой были совсем маленькими. Как играли в секретарш в кустах – делали вид, что у нас там есть пишущие машинки и письменные столы. Ей стало трудно про все это слушать.
Я отодвинул тарелку.
– Думаете, нам надо уходить?
– Давайте еще немножко подождем. – Она подлила мне кофе и еще раз наполнила свою чашку. – Так будет более уважительно.
Через дверь с москитной сеткой мне было видно, что светловолосая голова Рафаэля завалилась со спинки кресла набок. Рука упала вниз, так что пальцы скребли землю. Он пребывал где-то там, где нет ни наслаждения, ни боли.
– А про него она рассказывала? – спросил я.
– Нет. Как я уже говорила, проще все отрицать.
