– Это не так, я все могу объяснить. Или и дальше будешь вести себя как свинья?
Я пожалел об этих словах, едва только они вылетели у меня изо рта.
– Свинья?! Блин, мужик, да это ты свинья! – Его голос поднялся на октаву, и он ухватил меня за лацкан пиджака.
Я был готов, но не двинулся с места. Он в трауре, повторял я про себя. Он не отвечает за свои слова.
Я встретился с ним взглядом, и он попятился. Мы оба только и ждали повода, чтобы решить дело на кулачках. Вот вам и достижения цивилизации.
– Пошел вон, мужик. Быстро!
– Антонио!
В коридоре появилась миссис Гутиэрес. За ней виднелась Ракель. При виде ее я вдруг ощутил стыд. Я только что сделал все, чтобы усугубить и без того щекотливую ситуацию. Ну просто блестящий психолог…
– Ма, это ты этого хрена впустила?
Миссис Гутиэрес извинилась передо мной одним взглядом и заговорила со своим сыном по-испански. Под материнским покачиванием пальца и мрачным взглядом он сник.
– Мама, я уже тебе говорил, им насра… – Она остановила его и продолжила вразумлять по-испански. Выглядело это так, что он только оправдывался – мачизм постепенно сменялся импотенцией.
Некоторое время они перебрасывались словами. Потом он перекинулся на Ракель. Она тут же дала ему отпор:
– Этот человек пытается помочь тебе, Энди. Почему бы тебе тоже не помочь ему, вместо того чтобы выгонять?
– Мне не нужна ничья помощь! Мы можем сами о себе позаботиться, как всегда делали!
Она вздохнула.
– Блин! – Он метнулся в свою комнату, появился оттуда с пачкой «Мальборо» и устроил целый спектакль, прикуривая сигарету и стискивая ее в зубах. На миг исчез за голубым облаком, после чего глаза его опять сверкнули, перемещаясь с меня на мать, на Ракель, потом обратно на меня. Он сдернул с пояса связку ключей и зажал ее между пальцами, словно импровизированный кастет.
– Сейчас я ухожу, чувак. Но когда вернусь, чтобы духу твоего здесь не было!
Он пинком распахнул дверь и выпрыгнул наружу. Мы услышали гром заводящегося мотоцикла и затихающий визг машины, уносящейся прочь.
Миссис Гутиэрес повесила голову и сказала что-то Ракель.
– Она просит прощения за грубость Энди. Он очень расстроен после смерти Илены. Работает на двух работах и испытывает сильное давление.
Я вытянул руку, останавливая извинения.
– Тут не надо ничего объяснять. Я лишь надеюсь, что не вовлек сеньору в ненужные неприятности.
Перевод был явно изобильно-избыточным. Выражение на лице матери красноречиво говорило само за себя.
Я с куда меньшим энтузиазмом перерыл оставшиеся две коробки, и ни на какие новые мысли это меня не навело. Горький привкус от столкновения с Энди так и не проходил. Я испытывал тот род стыда, который вы чувствуете, когда влезаете в то, во что влезать не следует, увидев и услышав больше того, чем вам хотелось, – как ребенок, забредший в родительскую спальню, когда там занимаются любовью, или как пешеход, который отбрасывает пинком лежащий на обочине камень и вдруг замечает что-то слизистое на его обратной стороне.
Я уже видел семьи вроде Гутиэресов раньше; я знаю множество таких Рафаэлей и Энди. Это шаблон: человек-болото и человек-энергия играют свои роли с гнетущей предсказуемостью. Один не способен справиться даже с самим собой – в то время как другой пытается возложить на себя ответственность за все и за всех сразу. Человек-болото – тот вынуждает остальных заботиться о нем, до предела сужая границы собственной ответственности, тихо тащится по обочине жизни, но воспринимается остальными, как… Ну, как болото и воспринимается. Человек-энергия все знает и умеет, не способен сидеть без дела, работает сразу на двух работах – даже на трех, когда того требует ситуация, – всеми силами компенсирует недостаток стараний «болота», заслуживает восхищение семьи, отказывается гнуться под весом своей ноши, а эмоции держит в узде, хотя и не всегда.
Интересно, подумалось мне, какую роль играла Илена, пока была жива. Была ли она миротворцем, неким посредником? Угодить в перекрестный огонь между человеком-болотом и человеком-энергией может быть рискованно для здоровья.
Я как можно аккуратней запаковал ее пожитки обратно.
Когда мы вышли на крыльцо, Рафаэль по-прежнему пребывал в ступоре. Звук заводящегося «Севиля» заставил его очнуться и вздернуть голову – он быстро заморгал, словно просыпаясь от плохого сна, с усилием встал и утер нос рукавом. С недоумением посмотрел в нашу сторону. Ракель отвернулась от него, как туристка при виде нищего с проказой. Отъезжая, я заметил проблеск узнавания, осветивший его одурманенное лицо, – а затем еще большее замешательство.
Надвигающаяся темнота немного притушила лихорадочную деятельность на бульваре Сансет, но улицы были по-прежнему полны жизни. Гудели автомобильные гудки, над маревом выхлопных газов звучал беспорядочный смех, из открытых дверей баров гремела музыка уличных музыкантов-марьячи. Одна за другой зажигались неоновые вывески, и огоньки подмигивали на предгорьях.
– Я сам все испортил, – сказал я.
– Нет, вы ни в чем не виноваты. – В том настроении, в каком пребывала Ракель, ободряющие слова явно требовали от нее усилий. Я был благодарен ей за эти усилия, что напрямую и высказал.
– Я серьезно, Алекс. Вы повели себя с Круз очень чутко – теперь я понимаю, почему вы были успешным психологом. Вы ей понравились.
– Это явно не распространяется на всю семью.
Несколько кварталов она сохраняла молчание.
– Вообще-то Энди славный парень – он никогда не входил ни в какие банды, и из-за этого ему частенько приходилось несладко. От него слишком многого ждут. Теперь всё на его плечах.
– Для начала на плечах должна быть голова. Зачем делать все, чтобы ее оттуда снесли?
– Вы правы. Он сам создает себе еще больше проблем – но разве мы все не поступаем так же? Ему всего восемнадцать. Может, он еще повзрослеет.
– Я вот все гадаю, можно ли было как-то получше управиться со всем этим…
Я рассказал ей подробности своей стычки с парнишкой.
– То, что вы назвали его свиньей, ситуации ничем не помогло, но ничем ее и не изменило. Он уже явился готовый к драке. Когда латиноамериканский мужчина настроил себя подобным образом, уже мало что можно сделать. Добавьте к этому алкоголь, и поймете, почему каждый субботний вечер мы забиваем приемные покои больниц жертвами поножовщины.
Я подумал про Илену Гутиэрес и Мортона Хэндлера. До приемного покоя они так и не добрались. Связанные с этим мысли сразу стали цепляться друг за друга, как вагоны поезда. Я позволил себе немного на нем прокатиться, а потом резко затормозил и загнал всю эту вереницу мыслей в темное депо где-то в самой глубине своего подсознания.
Затем оглядел Ракель. Она чопорно сидела на мягкой коже пассажирского кресла, отказываясь отдаться комфорту. Ее тело было неподвижным, но руки нервно теребили край юбки.
