Мы посмотрели друг на друга.
При отсутствии конкурирующего раздражителя
[108] боль в руке стала брать свое. Я даже зажмурился, и она это заметила. Встала, намочила бумажное полотенце теплой водой, подошла и промокнула рану. Затем порылась в одном из ящиков и извлекла оттуда стерильную марлю, лейкопластырь и перекись водорода. Склонившись надо мной, словно какая-нибудь Флоренс Найтингейл
[109], наложила повязку. От меня не ускользнуло безумие ситуации – несколько минут назад она пыталась меня убить, а теперь вот по-матерински хлопочет и разглаживает лейкопластырь. Я оставался по-каратистски настороже, ожидая, что в любой момент она опять войдет в убийственный раж, вонзит пальцы в воспаленную плоть и воспользуется ослепляющей болью, чтобы выцарапать мне глаза.
Но, закончив, хозяйка вернулась на свое место.
– Справки, – напомнил я.
Опять поиски по ящикам. Но недолгие. Она прекрасно знала, где что лежит. Там были счета от ветеринара, справки о прививках от бешенства, свидетельство о регистрации в Кеннел-клубе
[110] – полностью пса звали Отто Клаус фон Шулдерхайс от Штудгарт-Мунш и Зигурн-Нарцисса, круто, – а также дипломы двух кинологических школ в Лос-Анджелесе и сертификат, подтверждающий, что Отто прошел дрессировку как бойцовая собака исключительно с целью самообороны. Я отдал ей бумаги.
– Спасибо, – сказала она.
Мы сидели друг напротив друга, как голубки. Я все присматривался к ней, изо всех сил стараясь проникнуться к ней более или менее настоящей ненавистью. Но видел перед собой лишь восточного вида тетку хорошо за сорок, со стрижкой как у китайской куклы, низенькую, желтовато-болезненную, хрупкую, какую-то домашнюю в своей мешковатой рабочей одежде и бедную, как церковная мышь. Она сидела, положив руки на колени, безропотная и покорная. Ненависть так и не пришла.
– И давно вы здесь обитаете?
– Шесть месяцев. Со смерти Стюарта.
– А зачем жить так – почему не в открытую в доме?
– Я подумала, что так лучше прятаться. Все, что мне надо, – это чтобы меня никто не трогал.
На Гарбо
[111] она ничуть не походила.
– Прятаться от кого?
Ким уставилась в пол.
– Ну давайте же. Я вас не укушу.
– От остальных. От остальных больных на всю голову.
– Имена.
– Те, которые вы назвали, и еще другие. – Она буквально выплюнула еще с полдюжины фамилий, которые были мне не знакомы.
– Давайте уточним. Под больными вы понимаете растлителей детей – все эти люди растлевают детей?
– Да, да! Я этого не знала. Стюарт мне уже потом рассказал, когда его посадили. Они – волонтеры в детском доме, забирают детишек к себе домой. Делают с ними грязные вещи.
– И в вашем садике тоже?
– Нет! Это только Стюарт. Остальные в садик никогда не приходили. Только в детский дом.
– В Ла-Каса-де-лос-Ниньос. Ваш муж был членом «джентльменской бригады».
– Да. Он сказал мне, что вступил туда, чтобы помогать детям. Сказал, что это его друзья туда привлекли. Судья, доктор, все остальные… Тогда я подумала – какой же он молодец, до чего же хороший человек! Своих детей у нас не было, и я гордилась им. Я никогда не знала, чем он на самом деле занимается – и чем в садике занимается, тоже не знала.
Я промолчал.
– Я знаю, что вы сейчас думаете – что все остальные думали. Что я знала все с самого начала. Ну конечно, как же я могла не знать, что мой муж вытворяет в моем собственном доме! Вы обвиняете меня в той же степени, что и Стюарта. Говорю вам, я абсолютно ничего не знала!
Она умоляюще протянула ко мне руки – шафрановые птичьи лапы. Я заметил, что ногти ее обгрызены под корень. На лице застыло отчаянное, одичалое выражение.
– Я не знала, – повторяла она, словно какую-то самобичующую мантру, – я не знала! Он был моим мужем, но я не знала!
Ей требовалось отпущение грехов, но я не был готов к роли исповедника. Сурово молчал и наблюдал на ней с притворной отстраненностью.
– Вы должны представлять, что за брак был у нас со Стюартом, чтобы понять, как он мог творить такое без моего ведома.
Мое молчание говорило: «Убеди меня».
Ким склонила голову и начала.
* * *
– Мы познакомились в Сеуле, – сказала она, – вскоре после войны. Мой отец был профессором лингвистики. Семья у нас была довольно зажиточная, но поддерживала связи с социалистами, а КЦРУ
[112] всех их планомерно уничтожало. После войны они совсем распоясались, убивая интеллектуалов и вообще всех, кто не был слепыми рабами режима. Все, чем мы владели, было конфисковано или погублено. Меня спрятали – передали друзьям за день до того, как разбойники из КЦРУ вломились в дом и перерезали горло всем – семье, слугам, даже животным. Потом все стало еще хуже, правительство все туже затягивало гайки. Семья, которая взяла меня к себе, в конце концов испугалась и выбросила меня на улицу. Мне тогда уже исполнилось пятнадцать лет, но я была такая маленькая и худенькая, что выглядела на двенадцать. Я побиралась, питалась объедками. Я… я продавала себя. Мне пришлось. Чтобы выжить.
Она остановилась, посмотрела куда-то мимо меня, собралась с силами и продолжила:
– Когда Стюарт меня нашел, у меня был жар, я заразилась вшами и каким-то венерическим заболеванием, вся покрылась болячками. Это было ночью. Я съежилась под газетами в переулке на задах кафе, куда американские солдаты ходили есть, пить и искать проституток. Я знала, что лучше всего ждать в таких местах, потому что американцы выбрасывали столько еды, что хватило бы накормить целые семьи. Мне было так плохо, что я едва могла пошевелиться, но я часами ждала, заставляя себя не спать, чтобы кошки не добрались до моего ужина первыми. Вскоре после полуночи ресторан закрылся. В переулок вышли солдаты – шумные, пьяные, шатающиеся. Потом – Стюарт собственной персоной, трезвый. Позже я узнала, что он вообще не употребляет алкоголь. Я старалась вести себя тихо, но, наверное, из-за боли вскрикнула. Он услышал, подошел – такой большой, просто великан в военной форме, наклонился надо мной и сказал: «Не волнуйся, девочка!» Подхватил меня на руки и отнес к себе в квартиру. У него была куча денег – достаточно, чтобы арендовать собственное жилье на базе. Солдаты, когда уходили в увольнительную, гуляли, делали много ненужных детей. Стюарт не имел никакого отношения к такого рода вещам. Ему квартира была нужна, чтобы сочинять стихи. Возиться со своими фотоаппаратами. Оставаться в одиночестве…
