Она словно потеряла представление о времени и пространстве, отсутствующе уставившись в темные деревянные стены.
– Он взял вас к себе домой, – напомнил я.
– Целых пять недель он ухаживал за мной. Приводил врачей, покупал лекарства. Кормил меня, купал, сидел на краю кровати, читал мне комиксы – я любила американские комиксы, потому что отец всегда привозил их из своих поездок. «Сиротка Энни». «Терри и пираты». «Дэгвуд». «Блонди». И все это Стюарт мне читал – негромким, мягким голосом. Он отличался от всех мужчин, каких я до сих пор встречала. Худой, тихий, как учитель, в этих своих очках, из-за которых его глаза казались такими огромными, будто у какой-то большой птицы…
На шестую неделю я выздоровела. Он лег в постель и занялся со мной любовью. Теперь-то я понимаю, это была часть его болезни – он, должно быть, думал, что я ребенок, и это, наверное, его возбуждало. Но я чувствовала себя женщиной. С годами, когда я действительно стала женщиной, когда на вид я была уже точно не ребенком, он потерял ко мне всякий интерес. Ему обычно нравилось одевать меня как малолетнюю девочку – я маленькая, мне все это впору. Но когда я выросла, увидела мир снаружи, то уже не хотела иметь к этому никакого отношения. Я стала открыто отстаивать свои взгляды, и он отстал. Может, как раз тогда-то его болезнь опять потребовала выхода. Может, – добавила она надломленным голосом, – это была моя вина. Что не удовлетворяла его.
– Нет. Эти проблемы были у него изначально. Вам нет нужды взваливать ответственность на себя, – сказал я, хотя и не совсем искренне. Просто не хотелось, чтобы ее рассказ деградировал до слезливого сеанса самообвинения.
– Ну, не знаю… Даже теперь это кажется таким нереальным. Газеты, статьи про него, про нас… Он был такой добрый человек – мягкий, тихий…
Я уже слышал, как и других совратителей детей рисовали подобными красками. Часто они отличаются исключительно мягкими манерами и естественной способностью устанавливать взаимопонимание со своими маленькими жертвами. Ну, а как же иначе? Детей не заманит небритый людоед в грязной телогрейке. Их потянет к кому-нибудь вроде Дядюшки Уолли из «Улицы Сезам», который намного милей, чем злые старые мама с папой и другие взрослые, которые их не понимают. К Дядюшке Уолли с его фокусами и невероятной коллекцией бейсбольных карточек с автографами игроков, с замечательными игрушками у него дома, с его мопедами, видеомагнитофонами, фотоаппаратами, чудесными захватывающими книжками…
– Вы должны понимать, как я его любила, – говорила тем временем Ким. – Он спас мне жизнь. Он был американец. Он был богат. Он говорил, что тоже меня любит. «Моя маленькая гейша» – так он меня называл. Я смеялась и говорила ему: «Нет, я кореянка, дурачок! Японцы – свиньи!» Но он только улыбался и продолжал называть меня маленькой гейшей.
Мы прожили вместе в Сеуле четыре месяца. Я дожидалась его во время его отлучек с базы, готовила, убирала в доме, приносила ему тапочки. Фактически была ему женой. Когда пришли его бумаги на увольнение, он сказал, что забирает меня с собой в Штаты. Я была на седьмом небе от счастья. Естественно, его семья – а у него оставались только мать и несколько пожилых тетушек – не пожелала бы иметь со мной дела. Стюарту было на это плевать. У него были собственные деньги – трастовый фонд от отца. Мы вместе поехали в Лос-Анджелес. Он сказал, что тут учился – он действительно учился на медицинском, но его отчислили. Он устроился на работу медицинским лаборантом. Ему не было нужды работать – это была работа, которая не приносила много денег, но Стюарт любил ее, говорил, что с ней он всегда занят. Ему нравились всякие аппараты – измерители, тестовые пробирки, – он всегда был рукастый. Отдавал мне всю зарплату, словно это была какая-то мелкая статья доходов, и говорил, чтобы я все потратила на себя.
Так мы прожили вместе три года. Я хотела брака, но никогда об этом не просила. Мне понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к американскому подходу к женщинам – что это не просто собственность, что у них тоже есть права. Стала нажимать на него, только когда захотела детей. Стюарта эта идея несильно вдохновила, но он не стал противиться. Мы поженились. Я старалась забеременеть, но так и не смогла. Ходила по врачам – в университете, Стэнфорде, Майо. Все они сказали, что внутри слишком много рубцов. Я так болела в Корее, что это меня не удивило, но я все равно не сумела с этим смириться. С нынешней позиции я понимаю, что это только к лучшему, что мы не завели малышей. А в то время на этой почве у меня началась депрессия. Я совсем ушла в себя, ничего не ела. Со временем Стюарт уже не мог просто не обращать на это внимания. Он предложил мне пойти учиться. Сказал, что если я люблю детей, то можно работать с ними – стать учительницей или воспитательницей. У него могли быть и собственные мотивы, но Стюарт вроде искренне заботился обо мне – когда я болела или была расстроена, он всегда делал все возможное, чтобы меня утешить.
Я закончила сначала двухгодичный курс, а потом полный курс колледжа – и в конце концов выучилась. Я была хорошей студенткой. – Припомнив эти времена, она улыбнулась. – Очень целеустремленной. Впервые я оказалась один на один с окружающим миром, с другими людьми – до сих пор я была лишь маленькой гейшей Стюарта. Теперь я сама научилась за себя думать. В то же самое время он стал отдаляться от меня. В этом не было ни злобы, ни возмущения, ни обид – по крайней мере, на словах. Он просто стал проводить больше времени со своим фотоаппаратом и своими книгами про птиц – очень любил книги и журналы про природу, хотя никогда не ходил в походы и даже просто гулять-то не любил. Диванный любитель птиц. Диванный человек.
Мы превратились в двух дальних родственников, живущих в одном доме. Никого из нас это не заботило – оба были при деле. Я каждую свободную секунду продолжала учиться и к тому моменту уже знала, что на степени бакалавра не остановлюсь, что хочу получить аттестат на работу с малолетними детьми. Мы оба шли каждый своей дорогой. Порой неделями не виделись. Не было никакого общения, никакого брака. Но и развода тоже – с какой это стати? Мы ведь не ссорились. Существовали по принципу «живи и давай жить другим». Мои новые друзья, друзья по колледжу, твердили мне, что такая эмансипированная женщина, как я, должна быть только счастлива иметь мужа, который меня не дергает. Если мне становилось одиноко, я еще глубже уходила в учебу.
Когда я сдала на аттестат, мне дали направления на работу – в различные дошкольные учреждения. Мне понравилось работать с малышами, но я сразу подумала, что могу устроить детсад получше, чем уже видела. Сказала об этом Стюарту, а он ответил: ну конечно, все, чтобы ты только была рада, дорогая, – в своем обычном стиле. Мы купили большой дом в Брентвуде – у него всегда находились деньги на все, что угодно, – и я открыла «Уголок Ким». Это было чудесное место, чудесное время. Я наконец-то перестала оплакивать, что у меня нет собственных детей. А он…
Она остановилась, закрыла лицо руками и стала раскачиваться взад и вперед.
Я встал и положил ей руку на плечо.
– Пожалуйста, не надо. Это неправильно. Я натравила на вас Отто, хотела вас убить! – Она подняла ко мне сухое гладкое лицо. – Это-то вы понимаете? Я хотела, чтобы он вас убил. А теперь вы вдруг такой добрый и понимающий… И от этого мне только еще хуже.
