«Черта лысого», – подумала Чарли и снова засунула телефон в сумочку.
– Кто звонил? – спросил Андерс.
– А тебе обязательно надо это знать?
– Я подумал – вдруг по работе.
– Тогда бы я сразу тебе сказала.
– Знаешь, ты такая скрытная, – сказал Андерс. – В смысле – еще больше, чем обычно.
– Все дело в самом месте, – произнесла Чарли. – Гюльспонг. Я жила там.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что я только что сказала – когда-то я жила там.
– И ты сообщаешь об этом только сейчас? – изумился Андерс, глядя на нее с таким лицом, словно она сошла с ума.
– Это было сто лет назад.
– Какая разница? Стало быть, там прошло твое детство?
– Да.
– Ну и как там?
– Как в любом захолустье, – ответила Чарли. – Молодые матери, плохие зубы, безработица. Я не была там почти двадцать лет.
– Почему?
– Не возникало никакого желания.
Она подумала, что было большой ошибкой рассказать об этом, с другой стороны, если кто-нибудь все же узнает ее, то лучше будет, если она сообщит обо всем заранее.
– Ты знаешь пропавшую девушку?
Чарли покачала головой. Как она может ее знать, если Аннабель еще не родилась, когда Чарли уехала оттуда?
– Когда это было?
– Давно, – ответила Чарли. – Мне было четырнадцать.
– И вы переехали в Стокгольм?
– Я.
– Только ты?
Андерс снова уставился на нее.
– Да. Дома все было неблагополучно, я оказалась в приемной семье. Ты не мог бы смотреть на дорогу?
– Почему же ты ничего не говорила?
– Я обычно не думаю об этом и, не обижайся, у меня нет желания об этом говорить.
Но Андерс словно не понял намека. Ему позарез нужно было узнать, как ей жилось в приемной семье. Ведь ходит немало жутких историй о подростках, попавших в приемную семью.
– Со мной все обошлось, – ответила Чарли.
– Так ты впервые едешь туда – с тех самых пор?
– Да.
– А твои родители?
– У меня была только мама, и она тут больше не живет.
Чарли отпила глоток кофе и подумала о доме в Люккебу. Несколько месяцев назад ей позвонили из муниципалитета и посоветовали продать дом – приехать, подремонтировать его и найти покупателя. Но ведь это ее дом, и она вольна поступать с ним, как ей захочется. И даже если он разваливается, то, наверное, жалоб от соседей не поступало? Ведь это только ее проблема, никого более не затрагивающая?
Андерс продолжал свой допрос.
– У вас с мамой хорошие отношения?
– Не очень, – ответила Чарли. – Я давно ее не видела.
«И это правда, – подумала она. – Чистая правда». Ей не хотелось рассказывать Андерсу о Бетти. Эту ошибку она пару раз совершала давным-давно с тогдашними бойфрендами, и дело всегда кончалось тем, что они начинали ее жалеть.
Андерс задал еще несколько вопросов, но она отвечала односложно.
– Женщина без истории, – произнес наконец Андерс.
– Так вот как вы меня называете!
– А что тут странного? Ты никогда не рассказываешь ничего личного.
Чарли вздохнула. Никогда она не понимала этого – выворачивать душу наизнанку перед окружением. Однажды один ее друг (который стремился стать больше чем другом) сказал, что именно поэтому она никогда ни с кем не может сблизиться. Ничего странного нет в том, что она одинока, сказал он, раз она сворачивается клубочком, как еж, едва кто-то пытается узнать ее поближе.
– Смотря кто, – ответила Чарли, и на этом их отношения закончились.
– Стало быть, вы обсуждаете меня? – спросила Чарли, повернувшись к Андерсу. – Я думала, мужчины этим не занимаются. Обычно ведь говорят, что хорошо работать в мужском коллективе – никаких сплетен и пересудов.
– Это неправда. Мужчины болтают не меньше женщин. Во всяком случае, так мне подсказывает мой опыт.
– Как бы там ни было, мне не нравится вступать в слишком личные отношения с коллегами, – сказала Чарли, слишком поздно осознав, что подставилась.
– Некоторых ты допустила очень близко, – ухмыльнулся Андерс.
Чарли невольно улыбнулась. А затем сказала как есть: физическая и психологическая близость не одно и то же. Тот факт, что люди обменялись биологическими жидкостями, еще не означает, что нужно открывать друг другу душу.
Андерс снова ухмыльнулся. Затем лицо его стало серьезным. Никто ведь не требует, сказал он, чтобы она прямо все-все им рассказала, но все же немного странно, на его взгляд, когда человек молчит как рыба о своем прошлом. Вот уже три года они работают вместе, а все, что он о ней знает, – это то, что он видит.
– И что же ты видишь? – спросила Чарли.
– Я вижу тридцатитрехлетнюю женщину, которая боится привязанности.
Чарли рассмеялась. Клише всегда заставляли ее смеяться.
– Что в этом такого смешного? – спросил Андерс.
– Ничего. Продолжай. Что еще ты видишь?
– Я вижу тридцатитрехлетнюю женщину, которая любит выпить, ненавидит разговоры о ерунде, зато обладает потрясающей способностью различать детали в целом и видеть целое через детали.
– Спасибо, – проговорила Чарли.
– Не стоит благодарности, – ответил Андерс, глядя на дорогу.
В тот день
Аннабель проснулась около четырех утра. Тут же взяла в руки телефон и снова прочла сообщение.
Так дальше продолжаться не может. Ты должна понять, что это невозможно.
Сообщение она получила среди ночи, и первая мысль, которая у нее возникла, – поехать к нему и закатить сцену. Но потом она немного успокоилась и долго лежала в постели, ощущая, как колотится сердце в груди.
Ты должна понять, что это невозможно.
Собственно, именно это он и сказал ей накануне, но только увидев эти слова написанными, она осознала, что приговор окончательный. Она должна, но как она может что-либо понять, если всего два дня назад он, лаская, раздевал ее, и занимался с ней любовью так, что…
Когда прозвонил будильник, она только что задремала. Поначалу она решила не вставать. Но потом вспомнила про вечеринку. Если она притворится больной, ее никуда не отпустят, а коротать вечер дома ей хотелось менее всего. И без того тошно.
Медленно поднявшись с постели, она надела шорты. Подошла к шкафу, некоторое время разглядывала полку с футболками. Потом взглянула на ту, в которой спала, и решила, что эта вполне сойдет. Казалось, каждое решение – как маленькое, так и большое – требовало немыслимых затрат энергии. Она успела дважды провести щеткой по волосам, когда мама позвала снизу завтракать. Теперь Аннабель расчесала волосы подчеркнуто медленно, словно желая показать, что ей семнадцать, а не семь. Ей дико надоело, что с ней обращаются как с несмышленым ребенком.
