Но что делать, если речь идет не о повседневной жизни, а о простых метафизических вопросах? Что делать, если вы пытаетесь понять, насколько чувства, порождающие ощущение сущности, воспитывают в нас действительно объективное, а не субъективное восприятие? Стоит ли искать ответы на эти вопросы именно с вашей точки зрения, да и вообще с чьей-либо?
Эйнштейн и просветление
Подобный вопрос, только заданный в рамках физики, прославил Эйнштейна. Он признал, что наше интуитивное представление о физическом мире вокруг – о том, например, как быстро движутся разные объекты, – прекрасно работает для каждого из нас в качестве навигации в этом мире. В конце концов, для практических целей действительно важно, как быстро все движется по отношению именно к нам. Но, сказал он, если вы хотите более глубоко понимать физику, вам нужно отделить себя от вашей конкретной точки зрения, да и от любой конкретной точки зрения. А потом сказать себе: предположим, у меня вообще нет никакой точки зрения; тогда я не могу спросить, с какой скоростью все движется относительно меня, что именно будет значить вопрос «с какой скоростью все движется?». Подобные вопросы привели его к теории относительности и открытию, что E = mc2 .
Любое исследование, интересное Эйнштейну, интересно и мне! Тот тип вопросов, который ведет человечество к полному пониманию отношений между материей и энергией, с точки зрения просветления имеет отличный послужной список. Так что давайте зададим вопрос о сущности по аналогии с вопросом Эйнштейна: что произойдет с сущностью, если мы откажется от конкретной точки зрения: той, которой служат чувства, формирующие восприятие сущности окружающих нас людей и явлений?
Думаю, ответ в том, что сущность исчезает. Ведь без точки зрения, которой они призваны служить, чувства вообще не появились бы. Как объяснил психолог Роберт Зайонц, о работе которого мы говорили в главе одиннадцатой: «Аффективные суждения всегда касаются только самой личности. Они определяют возможность суждения по отношению к самому объекту суждения»
[103]. Если конкретной точки зрения нет – вашей или чьей-то чужой, – вся идея аффективного, то есть эмоционального суждения, чувства, теряет всякий смысл. Если вы действительно полностью принимаете точку зрения Эйнштейна, если вы выходите за пределы системы координат собственного, да и любого другого «я» и начинаете рассматривать окружающие вас явления из ниоткуда, – сущность исчезает, как и те чувства, которые послужили толчком к ее возникновению.
Когда мы отказываемся от точки зрения собственного «я», мы в определенном смысле отказываемся от точки зрения человечества как вида. В конце концов, элементарные чувства и мысли, ведущие нас по жизни, те самые, что должны заботиться о нас, в широком смысле характеризуют весь наш вид. И пусть чувство уюта в моем собственном доме в чем-то неповторимо, в целом оно похоже на то, что испытывают другие люди по поводу своих домов.
Другие виды, в свою очередь, смотрят на окружающий мир иначе. И если мы собираемся последовать примеру Эйнштейна и предположить, что ни одна точка зрения ни одного из видов не является истинной, нам нужно по-настоящему отказаться не только от личностной системы координат, но и от системы координат всего человечества. Нам нужно избавиться от предположения, что наш взгляд на окружающий мир более достоверен и достоин внимания, чем взгляд других животных.
Приведу пример: страх перед змеями, встроенный в человеческое подсознание, порождает суждение, что змея – это нечто плохое, а значит, ее и ей подобных следует избегать. Однако желание, которое та же самая змея порождает в другом представителе своего вида, превращает ее в нечто хорошее – в особь, с которой можно совокупиться. Гниющая плоть вызывает у нас отвращение, потому что прикосновение к ней может привести к контакту с микроскопическими паразитами; однако для тех самых паразитов она является практически элитным блюдом. И так далее: застойные болота, если вы не аллигатор или комар, для которых они идеальны, отталкивают. Детеныши панды поедают экскременты собственной матери; а я, пожалуй, воздержусь от таких кулинарных изысков, спасибо.
Буддисты, говоря об иллюзорной природе нашего ежедневного восприятия, подразумевают в том числе и эту относительность суждений. Чандракирти, индо-буддистский философ, живший в XVII веке, говорил, что вода, которую пьет человек, показалась бы нектаром какому-нибудь божеству – или кровавым гноем голодному духу. И каждый из них почувствовал бы соответствующий вкус. (Не хочу описывать, кто такие голодные духи; просто поверьте на слово – вы не захотели бы в следующей своей инкарнации оказаться одним из них.)
Если бы Чандракирти был знаком с теорией Дарвина, то, наверное, выразился бы немного иначе: все наше представление о хорошем и плохом, весь спектр наших чувств – страх, похоть, любовь и множество других, заметных и не очень, влияющих на наше ежедневное восприятие, – являются результатами конкретных периодов нашей эволюции как вида. Если бы единственным способом передать гены новым поколениям для наших предков было совокупление с броненосцем, мы с вами находили бы представителей этого вида очень привлекательными – не в смысле милыми и необычными, а именно в сексуальном плане. Вы не могли бы удержаться от желания их погладить. Водители то и дело тормозили бы на техасских шоссе, чтобы вступить в незапланированную связь с броненосцем. И стоит ли говорить о том, что убийство невинного броненосца считалось бы тяжелейшим преступлением с нравственной точки зрения?
Конечно, есть соблазн не обращать внимания на подобные гипотетические выкладки, потому что они якобы бессмысленны. Конечно, если бы фрукты были ядовиты для нашего вида, а грязь – насыщена углеводами, сладкоежек бы не существовало. Зато были бы «грязеежки». Ну и? Общеизвестно, что есть вещи «глубоко субъективные» – что и кому кажется вкусным, кто и кому кажется сексуальным. Так что вопрос предпочтений в пище и в сексе вроде бы не имеет никакого отношения к заблуждениям об истинности тех или иных явлений. Никто не считает, что кока-кола лучше пепси в том же смысле, в каком можно говорить о том, что четыре больше трех.
Вот только я не очень-то в этом уверен. Я видел, как люди спорят о вине или об искусстве так, словно абсолютно убеждены в своей правоте и в том, что их собеседник заблуждается. Чувства так тонко влияют на наши суждения, что мы этого даже не ощущаем; нам кажется, что наши суждения абсолютно объективны. Это особенно справедливо, когда мы говорим о роли чувств в формировании сущности.
Когда я вижу «феррари» и чувствую «сущность дорогой спортивной машины», я не думаю, что «это просто мнение одного конкретного представителя одного конкретного биологического вида» – потому что восприятие слишком тонкое для того, чтобы считываться как полноценное мнение. Более того, когда я вижу в водителе «сущность богатого мажора», я также считаю это суждение справедливым – потому что опять же не задумываюсь над этим достаточно долго для того, чтобы осознать, что это просто оценочное суждение. Я восприму это как данность, как очевидный факт. Так работает восприятие сущности: суждения проникают в наш разум, замаскированные чувствами, столь тонкими или столь обыденными, что мы их даже не осознаем. И эти чувства, эти составные части воспринимаемой нами сущности, по своей природе привязаны к конкретной точке зрения: точке зрения вида или, в случае с «феррари», конкретного его представителя. Из системы координат, которую Эйнштейн признал истинной, с отсутствующей точки зрения чувства даже не существуют. Как не существует и сущность.
