Никто на него не глядел. Конец Оракула, а они все понятия не имеют. Слишком заняты поисками дешевых билетов на Бродвей и звонками по скайпу домой.
Последовательность цифр и букв была кодом уничтожения. Он активирует серию программ, которые установили Флоридские Леди, чтобы стереть несколько битов данных, которые обеспечивают работу Сайта – исходный Pastebin с предсказаниями, почтовый адрес и его конечную точку в Нью-Джерси. Система была создана так, что было мало шансов связать Оракула с Уиллом Дандо. Когда он нажмет Enter, их не станет совсем.
Рука зависла над клавиатурой, Уилл смотрел на экран.
Палец двинулся на два дюйма к клавише Delete. На его глазах код уничтожения исчез, символ за символом. Уилл закрыл окно, удалил инструменты, загруженные в начале сессии, потом встал, взял брошенное на спинку стула пальто.
Трус, подумал он.
Заплатил наличными, вышел из кафе, застегнул молнию и зашагал по тротуару северной стороны Таймс-сквер на восток, не задумываясь, куда именно.
Больше двухсот человек по всему миру погибло в оракуловских беспорядках. И еще двенадцать – возле «Лаки корнер».
В голове Уилла звучал голос Хамзы, повторяющий, что это не его, Уилла, вина. Он не отвечает за то, как используется информация Оракула. Он никого не убил, никого не ранил.
Это было правдой. И все же: если бы он не создал Сайт, эти люди остались бы живы.
Хамза этого не понимал или делал вид, что не понимает. Вот почему Уилл после событий на Юнион-сквер с ним не разговаривал.
Он шел на восток, машинально, на автопилоте коренного ньюйоркца лавируя в потоке туристов Таймс-сквер.
В интернет-кафе он приходил с мыслью, с надеждой, что если он закроет Сайт и Оракул замолчит, тогда, может быть, этот чертов мир просто будет жить дальше. Вся эта история лет через пять забудется, изредка всплывая в памяти, как чилийские шахтеры
[5] или победитель последнего Чемпионата мира по футболу.
И никто больше не пострадает. Никто больше не погибнет.
И вот этот момент наступил, и оставалось только нажать клавишу Enter – и он не сделал этого. Сайт все еще работает.
Почему? Из-за денег?
Он задумался, пытаясь придумать что-нибудь такое, что можно купить, – любое вообще, и на что у него не было сейчас денег.
Хамза наконец нашел способ безопасного доступа к деньгам Оракула. Потребовались подставные корпорации на Карибах, эрзац-хедж-фонд «Панаманиан», который нанял их обоих как своих единственных служащих с безумно высокой зарплатой, полагаясь в своей работе на алгоритмизированную торговлю, и еще тысяча всяких фокусов, по сути означавших, что они опять прячутся на самом виду.
Это не слишком отличалось от методов, которыми Флоридские Леди обеспечивали им безопасность данных, пусть даже Хамза никогда этого не признал бы. Сеть предприятий Оракула платила все налоги, все сборы полностью и своевременно. Все получали свою долю, все были довольны, так что ни у кого не было причин вглядываться слишком пристально.
Хамза был убежден, что через несколько лет работы будет уже не важно, откуда взялись деньги, потому что их можно будет спрятать во вполне легальной деловой деятельности. Деньги скрывать не было нужды, нужно было только скрыть, что они принадлежат Оракулу.
Для Уилла главное было то, что он мог сейчас подойти к любому банкомату и увидеть семизначный баланс. Прямо сейчас у него в бумажнике лежали несколько тысяч долларов. До этого только раз в жизни он держал в руках подобную сумму – несколько лет назад, когда промоутер заплатил оркестрантам наличными за весь тур сразу.
Так что нет. Не в деньгах дело.
Уилл поднял взгляд, понял, куда принесли его ноги: Сорок восьмая улица, между Шестой и Седьмой авеню. Когда-то была известна как Музыкальный Ряд.
Первые годы в Нью-Йорке Уилл бывал в этом квартале как минимум раз в неделю. До более или менее недавнего времени здесь находилось несколько гитарных магазинов – «Сэм Эш», «Рудиз», еще некоторые, каждый со штатом жаждущих музыкантов, стремившихся за счет крошечной скидки для сотрудников разжиться оборудованием и тяготившихся недостойной работой по продаже инструментов, педалей эффектов, усилителей и струн бесчисленным нью-йоркским любителям.
Переехав в Нью-Йорк, Уилл работал некоторое время в одном из этих магазинов. Тогда он еще предполагал, что его ждет прорыв. Может быть, какая-то группа, в которой он играет, подпишет контракт, или взлетит трек, в записи которого участвовал и он, или же он как-то прорвется в высшие эшелоны студийной работы, работы со звездами, которые могут себе позволить платить своим оркестрам зарплату независимо от того, работают они или нет, плюс еще премии.
Исполнители, у которых было это все и даже больше, попадались в Нью-Йорке повсюду. На них то и дело приходилось натыкаться на «открытых микрофонах», у магазинов или в барах, где они болтались. Не было причин, почему Уиллу не стать одним из них.
В конце концов, Уилл был лучшим с большим отрывом басистом – да и вообще музыкантом – еще в школе. И в колледже. Он умел петь и, что важнее, умел писать. У него был особый талант, его ждали музыкальная слава и богатство. Дайте только время.
Но время шло, и Уилл начал понимать одну очень важную вещь. Есть понятие – «годится», а есть понятие – «годится для Нью-Йорка». Уилл Дандо годился для Чикаго. Для Остина – определенно. Для Лос-Анджелеса – может быть.
Но для Нью-Йорка? Нет.
И оказалось, что Уилл Дандо – как музыкант, во всяком случае, – не так чтобы сильно особенный.
А потом он однажды проснулся от сна, в котором услышал сто восемь обрывков будущего. Не такая судьба, которой он ожидал, и не такая, которую выбрал бы.
Зато уж особенная так особенная.
Из Музыкального Ряда Уилл вышел на широкие бетонные просторы перед небоскребами западной стороны Шестой авеню. На фасаде здания за квартал к югу нескончаемым десятифутовым потоком заголовков шла бегущая строка новостей.
Зазвонил телефон. Уилл посмотрел, кто звонит – мама. Перевел на голосовую почту и сунул телефон в карман.
Она много ему звонила и потому много попадала на голосовую почту – как и Хамза, Хорхе Кабрера и любой другой, кто пытался с ним в эти дни связаться. Уилл не мог вспомнить, когда он в последний раз действительно говорил с матерью, с отцом, с сестрой. Он посылал текстовые сообщения, иногда электронные письма – они все знали, что он жив, и он знал, что живы они, но разговаривать с ними он не хотел. Ему нечего было сказать.
Он чувствовал, что находится на грани долгого, стремительного, костоломного падения – в пьянку, к бабам или просто в мерзость. Он знал о том, что неминуемо произойдет, и все яснее понимал, что никто, ни один человек, никогда не должен такого знать.
