Прошли пять долгих безмолвных минут.
Открылась дверь, и в конференц-зал вошел Оракул, а за ним – Дэниел Грин, президент Соединенных Штатов. Лейхтен вскочил.
– Что с вами, сэр? – спросил он.
Вид у президента был очень, очень нехороший. Обычно он лучился румяным здоровьем, а сейчас кожа блестела восковой бледностью, ущельями выступили морщины на лбу и на щеках. Глаза блуждали.
– Отпустите их, – сказал президент тусклым голосом. – Отвезите их домой и оставьте в покое.
– Сэр… вы уверены? – спросил Лейхтен. – Это нельзя делать, план был совсем другой, господин президент! Вы же знаете, что…
– Отпустить их, черт побери! – взревел Грин.
Мертвая желтизна ушла с его лица, сменилась выражением ярости и отчаяния. Лейхтен никогда не видел, чтобы президент так выходил из себя – даже наедине, за закрытой дверью.
Он глянул на Оракула – тот стоял в стороне, сложив руки на груди, очень собой довольный.
– Ну вот, – сказал Уилл Дандо. – Кажется, вопрос решен.
Глава 33
Джонас Блок сидел в углу гардеробной и смотрел, как его преподобие общается с противоестественно терпеливыми дизайнерами. Брэнсон только что отверг четвертый представленный ему вариант убранства стола для обеда, широкая телетрансляция которого намечалась на 23 августа.
Рассматривались различные идеи. Провести как парадный обед: Брэнсон в окружении родных и друзей. Или более тесный круг: всего несколько гостей – теологи, политики и серьезные бизнесмены – подчеркнуть важность великого человека в тот день, когда он покажет свое неоспоримое превосходство над лжепророком.
В конце концов Брэнсон решил, что будет единственным на сцене персонажем. Он будет есть свой обед и одновременно читать проповедь о силе личного выбора и возможности любого человека противостоять губительному влиянию зла. Он продемонстрирует это собственным примером, раз и навсегда, когда скажет, чтобы никакого перца и близко не было возле его стейка.
В преддверии этого большого события развернулась широкая рекламная кампания, и впервые за много месяцев цифра пожертвований пошла вверх. Конечно, стоимость рекламы этого обеда грозила исчерпать все прибыли, но Джонас видел, что Брэнсону все равно. Это был его момент, его след в истории. И он любые суммы отдаст за победу. Победить Оракула – от этого зависело все, и сделать это надо было на публике, чтобы весь мир видел, иначе останется место для сомнений.
И плевать, что все прочие предсказания сбылись. Плевать, что Брэнсон хотел убедить мир, будто Оракул – лжец, хотя, по всему судя, Оракул всегда говорил правду.
Был отставлен в сторону пятый вариант, и профессиональные пластиковые улыбки на лицах дизайнеров грозились поплыть.
У Джонаса зазвонил телефон. Он вынул его из кармана и посмотрел на экран.
Мэтью Уайетт? – подумал он. Неожиданно.
Уайетт работал в округе Колумбия – то есть в Белом доме. Джонас знал, как эти политики, особенно не слишком высокопоставленные, любят преувеличить свою осведомленность. Но Уайетт был осведомлен по-настоящему: он был помощником у главы аппарата. Работал непосредственно с сотнями лоббистов, постоянно старающихся пропихнуть свои вопросы в Овальный кабинет, и определял, чье дело имеет право удостоиться внимания Энтони Лейхтена, а далее, быть может, лечь на стол президента.
Мэтт Уайетт был старым другом – вместе ходили в небольшой христианский колледж в Южной Калифорнии и поддерживали контакт, когда оказались на службе у влиятельных лиц. Старый-то он старый, да вот необычно для него звонить ни с того ни с сего. Текстовое сообщение время от времени, электронное письмо пару раз в год, но вот так вот позвонить? Странно.
Джон провел по экрану пальцем, принимая вызов, и поднес телефон к уху.
– Привет, Мэтт, – сказал он. – Что стряслось?
– Привет! – возбужденно заговорил Уайетт. – Слушай и не перебивай, долго говорить не могу. Я знаю, кто такой Оракул. ФБР его нашло, и президент только что его принял на базе Квантико. Она не была у него на маршруте – мы летели на предвыборное выступление в Южной Каролине, когда вдруг повернули на Виргинию. Ему позвонил Джим Франклин, директор ФБР, и Грин велел развернуться. Перед встречей ему пришла информация, и мне удалось на нее глянуть, когда он вышел из самолета.
– Это… невероятно, – сказал Джонас. – Кто он?
– Его зовут Уилл Дандо, он живет в Нью-Йорке.
Джонас закрыл глаза.
Уилл Дандо, подумал он, пытаясь постичь глубину вставшего перед ним выбора.
– Мэтт, а почему ты мне это рассказываешь? Это разве не… наверняка президент не хочет, чтобы эта весть разошлась?
– Это да, – ответил Уайетт, – но я слушал проповеди Брэнсона. Я знаю, какую опасность представляет Оракул и сколько усилий вы потратили на его поиски. Ваши «Сыщики Христовы» – очень впечатляющая работа. В общем, если кто-то должен это знать, то наверняка – его преподобие.
Джонас был восхищен. Идиотская идея Брэнсона каким-то чудом сработала.
– Я должен идти, – сказал он. – Это надо немедленно сообщить Брэнсону.
– Разумно, – ответил Уайетт. – Я не единственный, кто знает имя Оракула, и не сомневаюсь, что скоро это известие разойдется. Только возвестить миру об этом должен Брэнсон. Он это заслужил всей своей работой.
Джонас поднял глаза – посмотреть на Брэнсона в том конце гардеробной. Ему пудрили лицо, а он тем временем сердито песочил дизайнеров за какое-то мелкое упущение.
– Да, – сказал он. – Заслужил. Мне надо идти, Мэтт. Спасибо тебе, я твой должник.
Он повесил трубку и несколько секунд смотрел на Брэнсона, размышляя.
Он думал о вере – бывает ли она чем-то кроме голливудских декораций: красивые фасады, за которыми абсолютно ничего нет.
Оракул – это человек по имени Уилл Дандо.
Он снова поднял телефон и провел по нему пальцем. Проверил почту, давая Оракулу последний шанс. Джонас совершенно не удивился, что ничего там нет. Нет ответа от Уилла Дандо – человека, который знает будущее.
В этот момент впервые в его долгой биографии верующего религия вдруг показалась смешной – игра для детей и дурачков. Бесполезная игра, годная только как инструмент, чтобы манипулировать людьми. Ложь.
Брэнсон ему это говорил там, у себя в кабинете. И почти теми же словами.
Вера исчезла, она ему не поможет. Джонас поискал у себя в душе, чем ее заменить. Из глубин памяти выплыло лицо человека, который с самого начала сказал ему правду.
Брэнсон был лжецом, но никогда не лгал ему.
Вера потерпела крах, и осталась только верность. В ней был смысл. В ней было руководство.
Джонас подошел и сказал гримерам, дизайнерам и мельтешащей при них публике:
