– Что ты говоришь, батька! Живы мы все – и слава чурам!
– Чуры… ты видел, Нойко? – Воюн сам схватил его за рукав. – Видел, на них личины были?
– Видел, батька! Страшно – жуть, чуть порты не измочил! Будто Карачун!
Кияне вовсе не обратили внимания на то, что нападавшие были в личинах: такое зрелище им встречалось уже не раз. Но Воюн оставался сам не свой до следующего погоста, куда успели прибыть, несмотря на задержку, еще до темноты. Молчал он и весь остаток времени до сна, пока бояре и оружники вокруг него бурно обсуждали происшествие. Острогляда еще раз перевязали, напоили сбитнем и пытались уложить спать, но он все сокрушался по своим телохранителям и своей «тканине». Из Франконовурта он вез вышитый ковер, изображавший самого Оттона на престоле, в короне и во всем блеске королевского наряда, а по бокам от него стояли в виде богато одетых женщин подчиненные ему земли: Бавария, Саксония, Лотарингия, Швабия, Франкония и Тюрингия. Изготовили ковер в Кведлинбурге, в монастыре, основанном Матильдой, матерью Оттона, и он был послан в дар Эльге. Острогляд держал его на своих санях, не желая расставаться с наилучшим из всех королевских подарков, и вот его уволокла какая-то лесная шваль! Остальная поклажа на задних санях не представляла большой ценности: там были припасы и разные пожитки Остроглядовых оружников. Но тканину было жаль. Ценный залог будущего духовного союза оказался украден. И кем? Шишами лесными, кто ни об Оттоне, ни о его землях и не слышал ни разу в жизни.
Лют был огорчен не меньше – погибли трое оружников, двое возниц, две лошади застрелены и пять уведены. И это не считая десятка раненых, в том числе старшего посла! Говорил он мало, но лицо его осунулось, складки возле сжатых губ проступили резче. Казалось бы, попрекать ему себя не в чем: без ворожбы он не мог предсказать это нападение, и люди справились не худшим образом. Место для засады злодеи выбрали с умом и знанием окрестностей; была подготовлена двойная засада и пути отхода за ручей, куда преследователи, местности не знающие, отважатся соваться едва ли. Все обличало противника неглупого, решительного и опытного, и это тревожило Люта: ему будто бросали вызов. Но кто? В этой округе почти не было жителей.
– Мертвецы из Божищей, – сказал Владар, когда оружники обсуждали это меж собой. – Тут же недалеко.
– Угу, потому и в личинах, – кивнул Торлейв. – Морды-то сгнили.
Он был непривычно молчалив, переживая свой первый нешуточный бой. Лют похвалил его потом, сказал, что он все сделал правильно, однако парня до сих пор трясло. Он не был трусом, но и не ощущал того боевого ража, который Люта в его возрасте заставлял мчаться вскачь на засеку, давая уверенность, что стрелы всегда попадают в кого-то другого. Торлейв хорошо понимал: могут попасть и в него. Но для сына Хельги Красного это был не повод жаться за чужими спинами.
Колча отлеживался: он пришел в себя, но был сам не свой. Воюн сидел в темном углу и не встревал в разговоры. О произошедшем старейшина говорить не решался, но чувствовал себя так, будто каждый миг на него могли указать как на главного виновника.
У него-то был ответ на тот вопрос, что мучил Люта. Ему не требовалось гадать, кто устроил это нападение: он точно знал. Драговижичи надели личины, чтобы нагнать страху на противника, но помимо этого скрывать лицо от киян из них имело смысл только двоим: Бересту и Плетине, которых русы видели в Плеснеске и могли узнать. Зато Воюн и его родичи знали всех, и им личины Карачуна, не раз виденные, не мешали угадать своих ближайших соседей. Он лишь поначалу опешил и растерялся: не ожидая ничего подобного, не поверил своим глазам.
А ведь он знал, что замыслили Берест и Плетина. Они обманули его притворным отказом – а может, он сам обманулся, чтобы не тревожиться еще и об этом, когда душа была полна тревогой о дочери.
– Они ж могли меня убить! – бормотал старейшина, вновь и вновь вспоминая, как бежали к нему люди в личинах и как сам он хоронился под санями, пока не услышал совсем рядом голос Люта.
Из его саней тоже была вынесена поклажа, а лошадь уведена. В поклаже ничего особо ценного не было – так, дорожные пожитки, хотя теперь укромовичи остались даже без сменной рубахи. Выходит, их ограбили свои. Может, и не со зла – разбираться, где чье, неопытным разбойникам было некогда. И то, что жизни его угрожали свои же, даже сваты, хоть и бывшие, потрясло его сильнее, чем сама эта угроза.
Эту тайну требовалось сохранить во что бы то ни стало. Проболтайся он – это будет смерть Драговижу, самому Воюну и Обещане. И старейшина старался отворачиваться от света, будто боялся, что русы по лицу его угадают правду.
– Да ладно тебе, отец! – сказал наконец Лют Острогляду. – Ложись спать. Может, найдем еще тканину с бабами – диковина приметная, авось где всплывет.
– Тьфу на нее! – махнул рукой Одульв. – То, что мы княгине везем, ей куда дороже покажется. И уж этого у нас все бесы из Нави отнять не сумеют!
* * *
Послам повезло: они добрались до Киева в густых сумерках, когда ворота уже были закрыты – и на Святой горе, и на Киевой. Внутрь их, конечно, пустили, но ехать прямо к княгине, как пришлось бы делать среди дня, уже было поздно, поэтому послы отправились каждый к себе домой. Правда, княгиня узнала об их приезде довольно быстро: от ворот послали к ней на двор, где еще сидел воевода Мистина, поэтому Эльга с вечера знала, что завтра ей предстоит принимать послов. С чем они приехали – с ответом на этот вопрос, весьма ее волновавший, предстояло подождать до завтра. Лют лишь передал с отроком для брата, что «все хорошо», сняв с души Эльги тревогу об исходе такого непростого дела. Если бы он к этому прибавил, что «есть важные новости», то княгиня не спала бы ночь от волнения, но об этом Лют просто не подумал. Всего трое убитых оружников и один умерший зимой во Франконовурте от лихорадки – за полугодовой поход это небольшие потери, и для Люта это было самым важным. Случалось, если в Царьграде привязывалась нутряная хворь, так больше покойников за морем оставляли.
– Ты поедешь домой? – спросила Эльга, уверенная, что Мистина хочет поскорее увидеть брата.
Она давно знала, что на самом деле Мистина состоит с Лютом в другой степени родства, и он знал, что она это знает, но они продолжали говорить о нем как о брате, чтобы тайна ненароком не порхнула в лишние уши.
– Нет! – Мистина засмеялся. – Если я сейчас поеду домой, то он полночи будет мне о делах докладывать. Сам не сможет удержаться. Он же будет мне благодарен, если я не приду и оставлю его вдвоем с молодой женой! Будто я не помню, как сам домой из походов возвращался…
Эльга тоже засмеялась: по его взгляду, устремленному на нее, она видела: под «домой» он имеет в виду не Свенельдов двор. К ней, Эльге, он рвался, даже когда приезжал поздней ночью. Даже когда она была женой Ингвара. Или жила в Вышгороде. Зимняя тьма и дальность расстояния не могли остановить Мистину, потому что увидеть Эльгу и означало для него вернуться домой…
* * *
Обещане снился родной дом и отец. Удивительное дело – замужество и Домарь не снились ей никогда, будто эти четыре месяца сами были сном. Сон был какой-то самый простой: будто входит она в избу, а отец сидит у оконца, за щеку держится и жалуется: зубы болят, жевать не могу. А она уже идет к нему с горшочком: вот, говорит, шалфея отвар, надо полоскать, сразу полегчает… И довольная такая, что сумела родному батюшке помочь…
