– Ладно, – Святослав хлопнул себя по колену. – Будь по-твоему. Но только если Роман мне вина хорошего послать не догадался, мне все-таки придется пойти за ним на Корсунь, и пусть на себя пеняет!
* * *
Поддерживая Эльгу в этом споре, Ингвар ладожский проявил немалое благородство, ибо ему самому задержка похода грозила напастями. Эта задержка означала, что у него на руках оказалось пять сотен наемников, не отправленных заниматься делом, но кормить их он был обязан. Ингвар нанимал людей по поручению Святослава, но от своего имени – его на берегах Варяжского моря знали неплохо, а Святослава не знал никто. Объясняя, что за человек конунг Кёнугарда, Ингвар говорил, что это внук дроттнинг Сванхейд – так его понимали, хотя сам Святослав о своей хольмгардской бабке вспоминал очень редко. Варяжские наемники считались людьми Ингвара – он сам собирался в этот поход и должен был получить долю как вождь пятисотенной дружины, и тогда уж рассчитаться с людьми. Кормить их лишний месяц станет очень накладно – особенно в конце весны, когда и жито, и овощ самые дорогие за весь год. Спасти их от голода могла только охота – Святослав дал разрешение охотиться в ближних борах, что были собственными княжескими угодьями и оберегались для таких случаев. Эльга снабдила их сетями и прочими снастями, от каждой дружины люди всякую ночь разъезжались по Днепру чуть ли не до Вышгорода. Поездки эти считались хорошим развлечением – лучшим, пока нет войны. Но воеводы, люди опытные, понимали: если пребывание пяти сотен буйных чужаков вблизи большого города пройдет гладко, это будет не иначе, как чудо…
Обычаи и нравы «йотунова племени» Святослав понимал лучше всех, и в ближайшие седьмицы Малуша его почти и не видела. Он редко бывал у матери, едва показывался в городе. Чуть не всякий день Святослав вместе со своими гридями отправлялся на лов с очередной варяжской дружиной; в полях и лесах они оставались по три-четыре дня, переезжали с места на место, пировали, поедая добычу у больших костров, устраивали разные состязания. Но забрать из Киева всех он не мог, наемники от скуки шатались по городу. В детинцы – на Святой горе и на Киевой – их не пускали, но они и на Подоле, меж многочисленных двориков на склонах гор находили себе развлечения. Мистининым десятским то и дело приносили жалобы – где куры пропали, где поросенок, где поставленные на ночь сети к утру оказались выпотрошены. Воевода удвоил ночные и дневные конные дозоры, и однажды благодаря этому едва-едва успел предотвратить настоящее побоище.
Если раньше Мистина ездил по городу с тремя телохранителями, и то больше ради чести, то теперь неизменно брал с собой десяток в полном вооружении, чтобы, если что, иметь силу под рукой. Он теперь чаще обычного бывал у Эльги, а она часто собирала своих советников, чтобы обсудить будущие переговоры с греками. Для Ингвара она заново просила рассказать о том, что послы слышали при дворе Оттона. Из троих послов сейчас в Киеве был только старший, но Острогляд более полагался на цепкую память и красноречие своего молодого «асикрита»
[27] – так он вслед за греками называл Торлейва, который помогал ему вести дела своим знанием грамоты и языков.
– Пестряныч, вещай! – величественно повелевал Острогляд, развалясь на скамье с чашей холодного пива в руке.
– В незапамятные времена, когда еще был в славе тот древний Рум, который потом на восточное и западное царство распался, – начинал рассказывать Торлейв, – в подчинении у него множество разных народов было, говоривших на всяких языках. Жили они одним обычаем, одним законом, и все едино подчинялись верховному владыке своему, который в Руме сидел. Себя ромеи оберегали, от соседей оборонялись. И было у них так положено, что их уклад, как жить, на свете самый правильный, а кто его не знает, тот дикий человек. А им, они мнили, сами боги велели сей уклад по всем странам нести, чтобы везде был один порядок и вечный мир стоял под рукой владык ромейских. Потом Христос явился, приняли ромеи благую весть, и тогда вера Христова их всех в один народ, одну державу соединила. Ну а так как Христос – единственный бог истинный, то владыки Рума хотели все народы Христовой вере научить. Того же и греческий василевс желает, и германский король тоже. Владыка ромейского царства, христианского, для бога свят, и божьей силою царство его продлится, покуда мир стоит и белый свет держится. Потому Оттон и хочет, чтобы папа в Руме его на императорское звание помазал – значит, он тоже, как василевс в Царьграде, свят и держава его вечна, нерушима.
– Я правильно понял – ты хочешь принести сюда Христову веру, чтобы Руси тоже досталась эта вечность и святость? – спросил Ингвар у Эльги.
О величии христианских держав ему можно было не рассказывать – он сам бывал в Царьграде. В этот раз он дал понять, что сам не прочь креститься здесь, в Киеве, если это угодно княгине, за что Эльга полюбила его еще сильнее.
– Земли завоевывают силой оружия. Но мы же не морские конунги, чтобы пограбить и уйти! Уже три поколения мы живем на своей земле и никуда уходить не собираемся. Удерживают земли и народы вместе не мечами. А так, как ромейские царства – единым укладом, единой верой и божьей волей. На великие дела только великая держава способна, а разные племена в единый народ собрать может только единая вера. И тот единый бог, что установил земную власть и сам ее цесарю вручил, одному на всех. Эта власть – от общего единого бога, а не от чура, что у всякого рода свой. Пока всякий род будет своих чуров ставить выше, чем князя в Киеве, истинной славы и силы нам не видать. А без силы и самим не выжить. Ты же можешь понять, – Эльга подвинула к середине стола свою узорную позолоченную чашу. – Вот это – цесарь, или король германский, как его там?
– Рекс франкорум, – подсказал Торлейв.
– Ему Христос повелел благую весть нести всем народам и через то их себе подчинять, чтобы вошли они в Оттонову державу и в царство божие на земле, что будет стоять вечно, до самого Страшного суда. Вот здесь Царьград, – она показала на свою чашу, – вот здесь Франконовурт, – она взяла серебряную чашу Мистины и поставила напротив. – А вот здесь, между ними, мы. Тому и другому бог повелел расширять владения и благую весть нести. И они сей завет исполняют. Не сейчас, так через год, через десять лет, через сто – они придут и к нам со своей благой вестью. Мы для них – дикари, дивии люди. Я хочу, чтобы мы стали равны им по вере, и тогда бог уже не прикажет им идти к нам с мечом. А вот нас благословит идти с мечом дальше, еще дальше. Не того ли стрый мой Олег хотел?
– А Святослав наверняка отвечает тебе на это, что ему Один и Перун тоже повелевают взять свой меч и идти с ним как можно дальше, – проницательно заметил Ингвар.
– Перуну и Одину все равно, кто принесет им жертвы в честь своей победы. А христианских королей сам бог благословляет против язычников. И если эти христианские державы так сильны, важно не оказаться среди тех чащоб, кого они станут просвещать мечом. Важно поскорее лишить их благословения бога воевать с нами, теснить нас и пытаться подчинить. Мы не будем из тех, кого подчиняют, – мы будем из тех, кто подчиняет. У нас в руках уже столько разных племен – и чудь, и славяне, и голядь, и ясы. А сколько их еще вокруг нас сидит! Мечи у нас есть. Чтобы стать такими же, как рексы франков и цесари греков, нам не хватает только веры Христовой и благословения божьего… И это я говорю только о жизни земной.
