Эльга и Святослав сидели на возвышении – Эльга на беломраморном троне, подарке самого Романа, а Святослав на резном престоле рядом с ней – тот нарочно привезли из Олеговой гридницы. По бокам от них стояли гриди, знаменосец держал над головой Святослава стяг на длинном древке. В ближайшей к ним половине покоя бревенчатые стены были сплошь закрыты шелковыми разноцветными занавесями и покровами, в ближней – дорогими шкурами: ледового медведя, степного парда. Полная драгоценных шелков, оружия мужей и узорочья жен, гридница сверкала, как ларь с сокровищами. И жемчужиной ее была Эльга на беломраморном престоле – в буро-желтоватом платье с золотистыми львами, в сине-зеленом, как волна морская, мантионе, затканном золотом, с белым шелковым убрусом под синим очельем, где по сторонам лица покачивались длинные узорные подвески на кольцах. Цвет мантиона подчеркивал смарагдовый блеск ее глаз, и как никогда она сейчас казалась богиней, Зарей Утренней, восседающей на белом облаке рядом со своим сыном – Красным Солнцем.
Со стороны Святослава в более низком кресле сидела молодая княгиня Горяна в золотисто-красном шелковом мантионе, со стороны Эльги – одиннадцатилетняя княжна Браня в белом, расшитом золотом платье. У ступеней со стороны каждого из соправителей стояли его самые знатные приближенные: Мистина, Острогляд, Асмунд, Ингвар-младший, Игмор. Третьим со стороны Эльги стоял Торлейв: будучи ее племянником, он имел бы право на это почетное место, даже если бы и не мог принести на этом приеме никакой пользы. Малуша едва его узнала: на нем был красный кафтан, богато отделанный коричневатым шелком с золотистыми оленями, светлые волосы расчесаны и уложены, на плечевой перевязи корляг с золоченой рукоятью – будь он сам князем молодым, то не мог бы выглядеть лучше. И заново она осознала, как замечательно будет стать женой этого молодца. Даже в груди потеплело от восхищения.
Богдалец, тоже наряженный ради такого случая, ввел послов. Впереди шел среднего роста грек, еще довольно молодой, плотного сложения, с густой черной бородой и сосредоточенным лицом. Это был патрикий Диметрис, глава посольства. На нем было платье красного шелка, сплошь затканное крупными изображениями дивных крылатых зверей, то ли орлов с волчьими лапами, то ли волков с орлиными крыльями, с очень длинными рукавами – при виде него Малуше вспомнилась та рубаха, в которой Величана недавно Живу плясала. Высокая красная шапка с золотым шитьем, крупный золотой крест на груди, круглая застежка мантиона с жемчугом и самоцветами, ярко-синие сапоги – все в его облике дышало мощью и роскошью, уже само было посланием, предваряющим то, что ему поручено было передать. За ним следовали еще двое: один постарше, с заметной сединой в черной бороде – протоспафарий Ипатос, и священник, отец Ставракий, в белом камизии с голубым узорным шелком на узких опястьях широких, как мешки, рукавов, – тоже еще не старый, хотя и почти лысый мужчина с опрятной рыжеватой бородкой.
Невысокий безбородый старец с мятым лицом – сразу видно, скопец – почтительно подал послу продолговатый деревянный ящичек. Благовоние от него ощущалось шагов за пять – казалось, благоухают сами речи цесаря, запечатленные на пергаменте. Из ящичка был извлечен шелковый мешочек, а из него – свернутый в трубку лист, запечатанный красным шелковым шнуром и золотой печатью в две номисмы весом.
– Торлейв, прими, – велела Эльга.
Торлейв с поклоном взял у грека пергамент, осмотрел печать, проверяя, не повреждена ли она, показал ее Мистине и Асмунду. Те кивнули, Торлейв вернул грамоту греку, и тот, отрезав шнур, отдал печать Торлейву. Тот положил ее на мраморную ступень к ногам Эльги, а грек развернул пергамент. Глядя, как все это неторопливо проделывается, Эльга ощущала волнение, будто в письме, доставленном с такой пышностью, могло содержаться нечто очень важное, способное изменить пути земли Русской. Хотя она уже знала: здесь будут лишь обычные слова приветствия, а настоящий разговор, способный что-то изменить, пойдет потом. Однако знала она и то, какое значение придают греки торжественным укладам, поэтому постаралась представить себя, свой дом и двор во всем возможном блеске.
Лист, выкрашенный в голубой цвет, был покрыт золотыми буквами и сам напоминал узорную ткань. Грек начал читать, делая перерывы через несколько слов, а скопец повторял то же самое по-славянски.
– Роман, верный в Боге самом василевс ромеев к возлюбленной и духовной сестре нашей и от Бога рахонтиссе Росии. Мы отправили от нашего величества послание к твоему благородству, дабы уведомить, что шестого ноября шестого индикта шесть тысяч четыреста шестьдесят девятого года от сотворения мира отец мой, багрянородный Константин, почил в Бозе, оставив меня единодержавным правителем царства ромеев, самого могучего на земле, повелителем всех богатств и земных благ, коими оно владеет. Первой заботой моей было следующее: китонитов и людей своего отца почтил я званиями патрикиев и протоспафариев и, щедро наградив, удалил из дворца. Второй моей заботой было следующее: в управители и первые в Синклите назначил я препозита и друнгария флота Иосифа Врингу, коего произвел в паракимомены и вручил ему всю власть и заботу о наших подданных. Протоспафария же Иоанна про прозванию Хирин назначил патрикием и великим этериархом, дабы хранил меня от лиц подозрительных. Протоспафария Сисиния, мужа ученого и способного к державным делам, назначил патрикием и логофетом геникона. Эпархом Великого Города ныне поставлен мной патрикий Феодор Дафнопат…
Все это было весьма важно: русам требовалось знать, кто при новом государе занимает важнейшие должности в Ромейской державе, чтобы в дальнейшем русские купцы и посланцы могли в Царьграде с каждым делом обращаться к нужному человеку. Но запомнить с ходу всех эти новоназначенных патрикиев было невозможно. Потом Торлейв сядет и перепишет греческую грамоту славянским языком и моравским письмом, чтобы не только он один мог прочесть.
– Третьей заботой моей было следующее: ко всем ромейским начальникам и царским стратигам разослал я дружеские письма, равно как к цесарю Болгарии, ко всем архонтам западных и восточных народов, дабы все воспели славу судьбе и дружбе царя и заключили с нами дружеские союзы. Ибо я, любящий родину, как мать, превыше всего желаю иметь мир со всеми народами и дружбу с народом русов, а тебя, архонтисса Елена, почитать как сестру, получившую вечную жизнь из рук отца моего Константина и матери моей, царицы Елены…
Поскольку христианкой и духовной дочерью покойного Константина была Эльга, то и послов Роман прислал к ней. В том, что у русов два архонта, греки не видели ничего особенного: они давно привыкли, что василевс в расцвете лет назначает соправителем сына либо нескольких сыновей, предотвращая беспорядки в случае внезапной своей смерти. Даже то, что рядом с мужчиной на престоле сидит женщина, их не удивляло: в прошлом их собственного царства не раз бывали василиссы-правительницы.
Было похоже, что слова Романа о желании дружбы искренни: оценить это было легко по стоимости поднесенных подарков. Прекрасные многоцветные шелка работы царских гинекеев, где Эльга сама побывала несколько лет назад, золотые чаши и блюда, наполненные золотыми номисмами – Эльге и Святославу, серебряные чаши и блюда, наполненные серебряными милиарисиями – для Горяны, Брани, Ингвара-младшего и Торлейва. Торлейв, первым от имени Эльги навещавший послов в их гостевом доме, разъяснил им, кто из правящей семьи и ближайшей ее родни будет их принимать, чтобы они могли правильно распределить выделенные василевсом сокровища. Бояре и даже старшие воеводы косились на эти дары не без зависти, но знали: в ходе переговоров каждый из них, кто может повлиять на решения князей, получит свою долю.
