* * *
– Мы договорились, что при тебе останется тот грек, – сказал матери Святослав, узнав, кто прибыл в Киев за время его похода. – А теперь здесь двое папасов. Это на одного больше, чем нужно. Или на двух, но ладно, одного я готов потерпеть. Второй пусть убирается восвояси. Иначе боги разгневаются на меня, и народ кого будет винить в неурожаях?
– Я не могу просто взять и выставить его из города. Мы ведь сами его позвали…
– А я тебе говорил – глупость это посольство! Ты меня не послушала!
– Это посольство вовсе не глупость! Без него Роман не пошел бы на уступки насчет хазар, которые тебе нужны не меньше, чем мне – священники.
– Ну, так если нам нужен Роман, пусть остается грек! А немец пусть проваливает! Иначе боги решат, что я намерен их предать… или что я не хозяин у себя дома!
– Не следует обходиться с бискупом грубо, – заметил Ингвар-младший. Он до сих пор оставался в Киеве, дожидаясь возвращения своих торговых людей из Царьграда. – Если Оттон договорится с Романом и сам будет возведен в императорский сан, то будет глупо получить такого врага из-за какого-то бритого немца.
– Ну, возьми на руках его унеси! – язвительно ответил родичу Святослав. – А мне только и заботы вокруг него «ладу петь».
Святослав вернулся от угличей без позору, но и без особой славы: прошелся вдоль Днепра перед порогами, собрал дань – сколько нашлось. Мыслями он был со Сфенкелом, который сейчас уже прибыл в Царьград, а то и отплыл на Крит. Вот где будет добыча! Не то что воск и веверицы…
– А пусть они на поле идут, – предложил Асмунд. – Оба молодые еще, крепкие… Кому бог поможет, за тем истина.
– Позови их ко мне, – велел Святослав. – Я им скажу мое слово княжеское.
Не без опасений Эльга исполнила его волю и позвала обоих иереев на княжий двор Щекавицы. Гридница снова была полна, как в день прибытия царьградского посольства. Не только христиане, но и дружина Святослава очень хотела видеть, что решит князь насчет двух вероучителей, которые, по его мысли, оба были здесь лишние. Однако и грубо нарушить волю матери, пригласившей их, оскорбить двоих могущественных владык христианского мира, цесаря ромеев и короля восточных франков, было бы неумно. И Святослав намеревался поступить так, как уже поступали в схожих обстоятельствах многие правители – вовсе отказаться принимать решение и переложить эту обязанность на высшие силы.
Князь и его мать сидели на двойном престоле, как прежде сидел со своей супругой Ингвар. Горяна тоже пришла и расположилась в кресле у ступеней. Народ теснился по сторонам, а два иерея стояли перед престолом. Одеты они были схожим образом: в длинные камизии с широкими от плеча рукавами, только у Ставракия она была голубая, с опястьями красного плотного шелка, а у Адальберта белая и без отделки. У одного лицо было гладко выбрито, у другого украшено опрятной рыжеватой бородкой, и именно это почему-то казалось главным знаком разницы их обычая: римского с одной стороны и греческого – с другой. Понять богословские дела русам было сложно, но эта разница в обычаях двух нынешних Римских царств бросалась в глаза.
Малуша жалась у самой двери, где собралась вся «знать» челяди – ключники и тиуны. Сердце стучало так, будто это ее собрались судить все эти люди и князья. Прошло уже несколько дней с тех пор, как Святослав вернулся, и она уже видела его однажды, когда он приехал поздороваться с матерью. Но он ее даже не заметил. Стыдно и досадно было вспоминать свои глупые мечты, что вот он приедет, а она уже будет замужем, и как он ее увидит, так и обомлеет… Так быстро дела делаются только в девичьих головах, а взабыль за два месяца сватовство их не сдвинулось ни на волос. Все зависело от решения Святослава. А он ее и не видел, даже когда смотрел на нее в упор! Взгляд у него был такой отрешенный и немного досадливый, будто он смотрит куда-то в глубину своих мыслей и очень недоволен, что его отвлекают на всякую безделицу. Однако стоило ему улыбнуться, разговаривая с матерью, как у Малуши с дрожью обрывалось сердце от какого-то болезненного восхищения. Все последние месяцы князь не шел у нее из ума; она и ненавидела его, и злилась, и досадовала, и хотела видеть его больше всего на свете. Святослав никогда не был красавцем, хотя родство с Эльгой и наделило его лицом более миловидным, чем было у его отца. Самое обычное лицо – в дружине десятки таких отроков: круглолицых, скуластых, голубоглазых, с чуть вздернутым носом. Но, как и в отце, в Святославе была внутренняя сила, которая делала неважными черты лица. И с годами эта сила проступала в нем все сильнее и заметнее.
Вблизи престола, между Мистиной и Лютом, среди самых знатных людей стоял и Торлейв. За последний год со всеми посольскими делами его положение так возвысилось, что на него уже стали коситься: ишь ты, молодой, неженатый, а среди передних мужей затесался. Сам Торлейв, правду сказать, этого почти не замечал и гордиться не думал: все это для него была работа, почти такая же тяжелая, как пахота для смерда. Дело было не в переводе речей – для этого и холоп купленный сгодился бы. От него княгиня ждала, что он сумеет донести до иноземцев ее волю, растолковать, убедить, сгладить противоречия. По воле Мистины он почти не отходил теперь от Адальберта, как раньше от Диметриса и Георгия, сопровождал во всех поездках к боярам, а потом, уложив немцев почивать, в темноте ехал к Мистине или на Святую гору – докладываться.
Порой Малуша встречала Торлейва на дворе у княгини, но всю челядь княгиня при этом удаляла из избы – разговоры были не для чужих ушей. Со времен первой попытки высватать Малушу они с Торлейвом не обменялись и двумя словами. Она лишь кланялась братаничу княгини, будто ничего между ними не было, а он кивал в ответ. Подмигивал – дескать, я тебя не забыл, – но даже не улыбнулся ни разу. Сердце щемило от его равнодушия. А Торлейву и в голову не приходило, что он чем-то ранит «невесту». Все его мысли были в делах, с немцами и греками, а Малуша… но ведь княгиня сказала, что надо ждать Святослава, добавить нечего!
И вот он приехал – господин и вершитель судеб.
– Я вникать в споры ваши не буду, – говорил обоим священнослужителям Святослав. – Мы люди простые, у нас в голове только думательная кость, чтобы было шлем на что надевать. От сына у вас там дух святой, от отца – это нам все невразумительно. Если бог ваш так силен, как говорите, – покажите нам его силу.
– Позволь мне выступить перед твоим народом со словом увещевания, – ответил Адальберт. – Позволь мне поведать твоим людям о заветах и чудесах Господних, дабы знали они, к чему я веду их. Так же ты можешь поступить, как уже однажды при святом епископе Ансгарии делали свеоны, ваши родичи: по воле короля Олава, что проводил собрание народа в Бирке, когда прибыл туда Ансгарий, бесстрашный борец Господень, бросали жребий и вопрошали своего идола, дозволяет ли он ставить церковь. И когда жребий выпал благоприятно, король дал всем позволение креститься.
– Совет, поистине достойный питомца папы Иоанна! – воскликнул отец Ставракий даже раньше, чем удивленный Святослав придумал ответ. – Папа Иоанн пьет вино в честь Венеры и Юпитера, а сей отважный муж предлагает в деле Христовом спросить желания идолов! Слепой ведет слепых! А что я скажу тебе, княже, – обратился он к Святославу, пока теперь уже Адальберт в негодовании искал ответ, – известно ли тебе, княже, что предок твой уже однажды сказал иерею некоему эти же самые слова на этом же самом месте?
