Тем не менее Пушкин оказался перед домом на Большой Пресненской улице. Сжигая мосты, дернул за рукоятку звонка, свисавшую на кривой проволоке. В глубине прихожей брякнул перезвон колокольчика. Долго ждать не пришлось. Дверь распахнулась. Вместо горничной или прислуги на пороге стоял господин Малецкий.
– Это вы?
В голосе страхового агента слышалось удивление пополам с огорчением.
– А кого вы ожидали?
– Думал, Валерия Макаровна вернулась, все собрались, а она задерживается, – Малецкий говорил вполголоса и оглядывался.
Пушкин имел полное право уйти: цели его визита попросту не было.
– Позвольте пройти подождать мадемуазель Алабьеву.
Малецкий понял, в какое глупейшее положение попал: исполняет роль лакея в чужом доме. В котором он никто. Напрасно побежал к дверям, чтобы встретить хозяйку и помочь снять шубку. Хотел немного услужить. И вот какой конфуз…
Он отступил в глубину прихожей.
– Извольте, если желаете… Мне какое дело… Я тут в гостях… – сказал он достаточно громко, чтобы его услышали с лестницы, мимикой показав, чтоб на него не держали обиды: нужно хранить в секрете их знакомство.
– Благодарю, справлюсь сам, – ответил Пушкин.
– Не ходите наверх, наши вас знают, – прошептал он. – Сведения мои проверили? Завтра узнаете нечто любопытное… Лазарева опять нет, у нас всякое шепчут… Ну да ладно…
Малецкий побежал по лестнице. Сверху раздались возгласы, в которых можно было разобрать его ответы: «не она» и «какой-то господин».
Пушкину оставалось ждать в прихожей среди вороха пальто. За одеждой виднелось высокое зеркало, отражавшее часть двери напротив вешалки. По старому устройству дома из прихожей вело несколько дверей. Он подумал, что верхом безумия будет заглянуть в комнаты. Даже если створки так призывно приоткрыты…
Вместо отчаянного поступка Пушкин повернул в другую сторону. Свет из верхней гостиной падал на стенку, в которую упиралась лестница. Вместо картин, фотографий или подсвечников ее украшали короба с бабочками и жуками, плотно развешанные в три ряда. Кто-то в семье увлекался насекомыми. Кроме света, из гостиной проникали ароматы масленичного стола. Наверху было довольно тихо. Будто гостям в отсутствие хозяйки поговорить не о чем. Сыграли бы в «Гусика».
– Господин Пушкин?
Возможно, в этом доме принято объясняться в прихожей шепотом.
– Какое счастье, что вы пришли…
Мадам Алабьева в полутьме светилась радостью. Она была в скромном домашнем платье, без украшений и прически.
– Об этом можно только мечтать! Как вы угадали мое желание?
Чиновник сыска окончательно попал в безвыходное положение. Выход из него был только один.
– Что случилось, мадам Алабьева?
Его легонько тронули за рукав, указав отойти в сторону: господа наверху могли подслушать.
– Это так ужасно, – шепотом продолжила Лидия Павловна. – Сегодня утром она напала на меня…
Без лишних вопросов было понятно, кто мог напасть на хозяйку в ее доме…
– С ножом?
– Вылила на себя вазочку клюквенного варенья и опрокинула самовар! Совсем обезумела.
– Это нельзя назвать нападением.
Лидия Павловна довольно картинно заломила руки.
– Вы не понимаете, это подготовка…
– К чему подготовка?
– Я же говорила: она хочет меня убить…
Между заявлением мадам Алабьевой и вареньем на платье падчерицы логическая связь отсутствовала. Что дам чаще всего не смущает. Но чиновнику сыска не годится в качестве аргумента.
– Вы сообщали, что на вас готовит покушение некая баронесса фон Шталь, – сказал он. – При чем тут Валерия Макаровна?
Мадам Алабьева драматично закрыла глаза рукой.
– Валерия окончательно попала под влияние этой ужасной женщины. Пляшет под ее дудку… Делает все, что та придумает своим извращенным умом… Утреннее безобразие – еще один шаг к тому, чтобы выдать мою смерть за случайность… Или окончательно свести меня с ума… Чего они обе добиваются… Это ужасно…
Кажется, Лидия Павловна собиралась приникнуть к плечу Пушкина. Во всяком случае, она сделала похожее движение. Женщине требовалось утешение, и не важно, кто предоставит плечо. Пушкин посторонился.
– Где Валерия Макаровна?
Холодность удержала в рамках приличий. Мадам Алабьева тягостно вздохнула.
– Не имею понятия… Не удивлюсь, если вместе с ужасной баронессой плетет козни. Да, наверняка Валерия у нее…
Теоретически можно предположить, что после кофейной «Эйнема» Агата приведет мадемуазель в дом тетушки. Им будет о чем поговорить втроем. Жаль, что теория вероятностей оценивала такое событие не выше одного процента. Или даже меньше. Нельзя предположить, что Агата Кристафоровна станет обсуждать, как бы ловчее убить мадам Алабьеву.
– Позволите дождаться вашу падчерицу?
Лидия Павловна готова была предоставить не только прихожую, а нижнюю гостиную. Но тут дверь распахнулась, с мороза вошел Кирилл Макарович. Увидев Пушкина, отшатнулся.
– Прощу прощения? – проговорил он, поглядывая на мачеху.
– Прощения должен просить я, – сказал Пушкин, уже понимая, что из авантюры ничего не вышло. Авантюры не его метод. Формула сыска и логика куда эффективнее. Не надо было приходить. – Не смею беспокоить…
Кирилл Маркович стал уговаривать остаться и поужинать, наверху накрыт стол для гостей, все будут рады. Приглашение Пушкин отклонил.
– С вашего разрешения нанесу визит Валерии Макаровне завтра в первой половине дня. Позволите?
– Разве Леры нет дома? – Кирилл Макарович обратился к мадам Алабьевой.
Она ответила кивком.
– В такой час? Где она может быть? Ничего не понимаю…
– Я вам потом объясню, – проговорила Лидия Павловна сквозь зубы.
При семейных разговорах Пушкин был лишний. Он напомнил, что не получил формального разрешения. Кирилл Макарович согласился с легкостью и стал жаловаться на усталость: крупный клиент потребовал, чтобы управляющий лично прибыл к нему для заключения договора. Большие деньги упускать нельзя, пришлось до позднего часа ублажать клиента болтовней о выгоде страхования. Результат стоит того.
Однако уйти ужинать Кириллу Макаровичу было не суждено. Входная дверь в который раз распахнулась, доказывая полезность замков. Даже на Пресне.
В темном проеме показалась фигура, черная, как ночной кошмар. Появление было столь внезапным, что Пушкин не сразу понял, кто явился.
– Что стоите, как столбы соляные? Пригласите войти…
У черного призрака голос был грубоватым, тихим и скрипучим. Каким порой говорят почтенные дамы, привыкшие ругать всех и вся, не важно за что, а просто по причине старческой мудрости. Судя по одеянию, дама занималась иным: молилась за всех. Она была монахиня. В черном облачении с покрывалом чистое белое лицо будто парило в темноте.
