– Что такое, тебе плохо, дорогуша?
– Нет, ничего… Немного голова кружится… – Агата потрогала голову, которую крутил вихрь.
– Еще бы: съехать кувырком с ледяной горки.
– Я не хотела… Меня толкнули.
Тетушка не слишком поверила: чего только барышни не придумывают в свое оправдание. Что происходило наверху горки, она не могла разглядеть. Объяснение могло быть самым простым: в толчее чего только не случается – и прижмут, и пихнут.
– Кто же это посмел? Алабьев?
– Он такой большой, что на горку не заберется… Перед тем как толкнуть, меня ударили в живот, – Агата невольно прикоснулась к больному месту. – Очень страшно, почти потеряла дыхание. Оказалась беспомощна. Этим воспользовались.
– Видела, кто тебя толкнул?
– Нет… Чудом не упала через перила, а полетела с горки… Я так благодарна, что вы оказались рядом, но мне… Мне надо спешить.
– Спешить? После таких кувырков?
– Отлично себя чувствую… Поеду, – сказала Агата, оседая на тетушку. Та еле успела подхватить.
– И думать не смей…
Агата стала убеждать, что дала слово Валерии быть вечером. Визит чрезвычайно важен, пропустить не может. Убедить не получалось, силы ее были на исходе. Да и тетушка ничего не желала слушать. Сообразив, что мадемуазель излишне ударилась головушкой и несет глупости о визите, который и завтра не поздно сделать, Агата Кристафоровна заявила, что они едут домой. Немедленно. Дарья обещала к вечеру свежие блины. А блины, как известно, лучшее лекарство от грусти, сомнений и всяческих болезней.
• 46 •
На фоне снега черное одеяние виднелось тенью. Монахиня шла по улице тихо, боясь поскользнуться. Грузное тело переваливалось на каждом шагу.
– Матушка… Прошу прощения…
Она величаво оглянулась.
Догнав, Пушкин нарочно медленно подошел, чтобы его не приняли за злодея, и поклонился так низко, как не кланялся начальству.
– Ты кто такой будешь?
– Пушкин, Алексей Сергеевич, чиновник московской сыскной полиции…
Повстречать на ночной улице полицейского матушка, как видно, не ожидала.
– Алексей, значит, – проговорила она, будто пробуя на вкус. – Защитник
[17] то есть. Хорошее имя для службы. Меня можешь величать Евгенией… Как в том доме оказался?
Духовному лицу Пушкин не мог сказать правды.
– Матушка Евгения, позвольте проводить до Зачатьевского, ночь темная, улицы в Москве ненадежны, – и, как галантный кавалер, он предложил руку.
Поколебавшись, монахиня приняла помощь.
– Ну пойдем… Доброму делу нельзя отказывать…
Опиралась матушка крепко, Пушкину пришлось подсобрать силенки. Путь до Зачатьевского был не близкий.
– После отъезда господина Алабьева в его семье начали происходить странные события, – сказал он, тщательно выбирая слова. – Меня просили разобраться. Чтобы не случилось чего-то очень дурного…
– Куда уж дурнее… Таких грехов Макар в жизни натворил… А что случится-то?
– Есть подозрения, что может погибнуть кто-то из членов семьи.
Матушка покачала головой:
– Ах, что удумали… Неужто на Матвея замышляют?
– Мне неизвестен этот человек…
– Не человек еще, а ребенок, отрок… Младший сын Полины, покойницы… Смышленый, науками занимается, а ведь не разговаривает… Мычит только… Бабочек собирает… Бедное дитя, достался мачехе…
– Простите, что спрашиваю: почему вы приехали?
Она ответила не сразу, Пушкин терпеливо ждал.
– Вижу, что ты, Алексей, чистая душа, хоть и служишь в полиции, – проговорила она. – Тебе скажу… Недели две назад Макар прислал слезное письмо: молил приехать. Мы с ним лет пять как в ссоре. После его третьей женитьбы, думала, ни за что не поеду. Но письмо такое, что не смогла отказать. Как кровью писал: дескать, столько зла натворил, столько грехов на душе камнем лежат, что нет больше сил терпеть, хочу покаяться, дело продать и удалиться на покой…
– Господин Алабьев просил вас принять исповедь?
– Братец мой у причастия с юношеских лет не был, не то что в церковь ходить. Забыл, что исповедь только священник принять может. Решила, что отведу его в Москве к знакомому настоятелю. А он взял и струсил: уехал… Я же его насквозь вижу… Оба брата мои в грехах жили, и от цепей этих им никуда не деться…
Пушкин на себе ощутил, как нелегко прогуливаться с пожилой женщиной.
– Чем занимается брат Макара Ивановича?
– Грешит, – матушка горестно вздохнула, будто вновь переживая давно пережитое. – Бездельничает, пьет, сорит деньгами… Макар на жадности помешался, все деньги копит, а Михаил наоборот: все по ветру пускает… А говорят, близнята во всем схожи…
– У него состояние?
– Какое там, играет в карты и пропивает… Пустой человек… Думать о нем не хочу… Ну, Алексей, вытряс ты из меня достаточно, теперь мой черед: говори, как есть…
– О чем, матушка Евгения?
Ему погрозили пальцем в черной шерстяной перчатке.
– Не юли со мной! Признавайся: Валерия, краса ненаглядная, мачеху свою извести надумала?
Пушкин тоже давненько не был на исповеди. Совсем по другим причинам. И не готов был раскрывать то, чего не знал.
– Валерия имеет неясное отношение к смерти служащего страхового общества. Более точных сведений у меня нет…
Ответом матушка осталась довольна.
– Вижу, что теперь правду говоришь. Ну ищи, сыщик… Валерия – девица своевольная, мать ее распустила, но, чтобы на злодейство пойти, поверить не могу…
Верить Пушкин не умел. Математика признает только верные или неверные ответы.
– Где найти Михаила Алабьева? – из вежливости спросил он. Уж что-что, а найти человека в Москве сыск умел. Недаром на первом этаже в Малом Гнездниковском адресный стол держат.
– В трактирах и прочей юдоли греха, – ответила монахиня. – Где ему еще быть. Не ошибешься… Зачем он тебе сдался?
Объяснить, что формула сыска требует внесения максимального числа лиц, имеющих косвенное отношение к преступлению, Пушкин не стал. Сказал, что должен проверить любые версии. Чем насмешил матушку Евгению.
– Ну проверяй, коли не лень, – добавила она. – Только дай мне слово, Алексей: если что-то выяснишь про Валерию, дай знать. А я о тебе помолюсь, рабе Божьем. Сам-то в храм не ходишь, ленишься… Вижу, вижу, не оправдывайся… Ну, так слово свое полицейское даешь?
От такой сделки Пушкин не смог бы отказаться.
По дороге матушка стала вспоминать истории про Макара Алабьева, его жен и детей. Чем сильно помогала сыску. Не подозревая о том.
