Натянул на лицо дебильное выражение, извинился:
— Прощения просим. Виноват!
Таманцев устало, совсем не весело посмотрел на временного подчиненного, махнул рукой. Кто знает, увидятся или…
— Удачи тебе, лейтенант.
— Прощайте, товарищ полковник.
Поправил молодого:
— Подполковник.
С веселыми искорками в глазах, будто и не на серьезное дело шел, пояснил старому служаке, еще в Гражданскую воевавшему.
— Я вас как командира и человека уважаю, а по старой, еще царской традиции, если уважение есть, приставка «под» из звания убирается.
— Умник! Откуда ты старые традиции знаешь? Иди уж, не помни лиха.
— И вы…
У выставленной заставы уходившую прочь цепочку бойцов догнала Егорова, еще издали призывно крикнула:
— Подождите!
Встали. Расслабленно созерцали, как медичка, ускорив бег, огибает кустарник. Каретников уже понял, что по его душу, как понял и Голубев. Скалится, зараза. Приколист хренов. Ведь толком не въехал в реалии этого времени, мыслит понятиями конца двадцатого века, а у девчонки любовь на уме, может быть — первая.
Подбежала. Обратилась к капитану:
— Товарищ капитан, разрешите поговорить с лейтенантом Апраксиным?
Разину не до сантиментов, о своем думу думает.
— Две минуты.
Отошли.
— Уходишь?
— Служба.
— Мне Игорь сказал.
— Кожухарь — хороший парень, ты присмотрись к нему.
— Я люблю тебя.
— Люда, мы вряд ли когда увидимся. Забудь.
Вцепилась. На глазах слезы, вот-вот градом покатятся.
— Прости. Забудь. Война идет. Сейчас главное выжить.
— Я…
— Прощай…
* * *
Глядя на дома, по большей части находившиеся в состоянии полуразвалин, на улицу с площадью, примкнувшей к ней, в душу закралось смутное чувство, что-то вроде узнаваемости места. А что? Все может быть. На фасаде дома разобрал слова на табличке, где значилось: «Ул. Большая Бердичевская». Только вот номер не прочесть. А нужен ли он? Будто угадав промелькнувший вопрос в голове своего командира, Ланда, обернувшись, повел подбородком в сторону развалин:
— Педагогический университет. Я здесь учился.
Каретников кивнул. Был университет, теперь что от него осталось — только под снос. Но все же как-то здесь…
Несмотря на трагизм окружающей картины действительности после бомбардировки городских кварталов, память подсунула воспоминание. Еще в своей первой жизни, в период лейтенантской, юношеской непосредственности, со своим другом Вовкой Тополевым «по вертушке» привезли из Германии в Союз дембелей. Самолет приземлился в Озерном, на военном аэродроме, а это, считай, пригород Житомира. Должны были забрать команду «молодых» и лететь обратно, только произошла загвоздка. Команду скомплектовать не успели, и вылет отложили на следующий день. Помыкавшись, махнули в город, а там… В общем, два молодых офицера в ресторане сняли женщин с не слишком выраженной чертой социальной ответственности. В подвешенном состоянии от принятого на грудь алкоголя ближе к полуночи оказались в частном секторе. Ладно… Так вот площадь, которую они миновали, он запомнил лишь потому, что увидел, как ночью, при свете фонарей, по ней тогда, гремя колонками из открытых окон, проезжал «Запорожец», хозяин которого не поленился впердючить в салон своего зверя… цветомузыку. Зрелище еще то! Вот отзвуки прошлой памяти и воспоминаний подсунули Каретникову узнаваемость мест, по которым сейчас шли.
Заслышав стрекот приближавшегося мотоцикла, оба шуганулись в развалины здания, не так давно бывшего двухэтажным. От коробки строения осталось лишь две стены с проемами окон. По кучам мусора и битому кирпичу, надеясь только на удачу, чтоб не свернуть шею в темноте, выбрались на задний двор. Остановившись и прячась в кустах, молодой Изя фонил по́том, дыша, как загнанный мерин.
— Далеко еще?
— Нет, уже совсем рядом. Как Пизанскую башню увидим, считайте, пришли.
— Откуда Пизанская?
— Это водонапорная башня. Строители при возведении накосячили, завалили, вот и прозвали так. Идемте. Кажется, все тихо.
Каретников в одно мгновение обнажил ствол ТТ. Из темноты рядом с ними неожиданно прозвучал хрипловатый голос.
— Изя, это ты, что ли?
Проводник, по-видимому, сразу узнал говорившего, ответил:
— Я, тетя Фира!
— Вернулся, значит?
— Вернулся. Вы-то что ночью тут караулите?
— Ай! Не спрашивай! Мои все эвакуировались, а я дура старая с ними не поехала. В доме одной страшно, немцы лютуют. Нас за людей не считают. Вдруг заявятся, вот и хоронюсь рядом с домом. Кто с тобой?
— Хороший человек.
— Гой?
— Да.
— Это ничего, Изя, главное, что не немец.
— Дядя Лева жив?
— А что ему сделается? Полукровка. Полукровки, они сильные, они в любых обстоятельствах выживают.
— Тетя Фира, то мы пойдем. Спешим очень.
— Сейчас все спешат…
Бубнеж старой женщины остался за спиной. Такому восприятию жизни Каретников не удивился, уж слишком часто сама жизнь сводила его с людьми этой национальности. Люди есть люди. Были среди евреев и плохие, и хорошие…
Добрались. Стук в ворота, казалось, эхом разносится по всему кварталу частного сектора. Услышали, как внутри двора в доме открылась дверь. Судя по всему, прямо от порога мужской голос спросил:
— Кто?
— Это Изя! Дядя Лева, открой!
— Сейчас.
Житомир, город испокон века населенный определенными национальностями. Здесь проживают поляки и русские, евреи и украинцы, армяне и татары. Притерлись давно друг к дружке, уживаются без особых проблем. Оказавшись внутри хаты, отделенной от улицы высоким забором, Михаил чуть расслабился. Напившись воды, огляделся. А тетя Фира права, хозяин точно полукровка. Причем не признанный по понятиям полукровка. Евреи считают его гоем, потому как мама украинка, а хохлы — жидом, потому, что папаша еврей. По поведению чувствуется, мужик давно привык к такому положению дел. Смирился. Не обращает внимания на косые взгляды и тех и других. Он вроде того же Каретникова, сам по себе. Изя — его племяш, только двоюродный.
Поговорили. И Каретников и «дядя Лева», на каком-то непонятном обоим уровне почувствовав родство душ, прониклись доверием. С Каретниковым такое редко бывает. Объснил, что нужно.
Спокойно выслушав молодого командира, Лев Яковлевич, ничему не удивляясь, бросил осуждающий взгляд на племянника, задал вопрос:
