– Помню… вообще-то помню. Последний раз я их ела, когда папа умер.
– Я не знал.
Ребекка вытерла слезу тыльной стороной ладони.
Том перегнулся через стол и взял ее руку в свою. Рука совершенно ледяная.
– И сейчас вспомнила? Ни за что не стал бы их делать, если бы знал…
Она медленно покачала головой.
– Нет… не в этом дело.
– А в чем?
– Ты такой трогательный… приготовил для меня цеппелины.
Сказала и замолчала.
– Вообще-то насчет «приготовил» – явное преувеличение, – признался Том. – Купил на Эстермальмском рынке.
Она даже не улыбнулась. Слезы катились ручьем.
Том сел рядом и положил руки ей на плечи.
– Что с тобой?
Она всхлипывала и вздрагивала всем телом.
– Ты такой… трогательный, такой заботливый.
Он обнял ее за плечи, привлек к себе, поцеловал в шею. Наверное, так и нужно действовать, но уверенности не было. Не похоже на Ребекку.
Что-то вывело ее из равновесия.
И это «что-то» – наверняка не цеппелины.
Ребекка – сильная женщина. Многие считают – даже чересчур. Жесткая, бескомпромиссная, если не сказать бесчувственная. Но он, прожив с ней много лет, знал, что это не так.
Не так просто. Ничто в этом мире не просто.
Он видел ее и другой – нежной, ранимой. Иногда думал, что как раз эти две черты и определяют ее характер: жесткость и ранимость. И никаких полутонов.
Он сжал ее плечи чуть сильнее.
– Рассказывай!
– Я… больше не могу.
Голос необычно мягкий, ласковый – он вспомнил ведущую из «Булибумбы»
[4] времен его детства.
– Что ты не можешь?
Она подняла на него глаза.
– Вот это. Мы…
– Мы?
Ребекка потянулась за салфеткой, высморкалась и повернулась к нему всем телом. Нос покраснел, веки отекли. Но голос… всю ее нежность и слабость как ветром сдуло. Обычные ее интонации – властные, грубоватые; так она сообщала коллегам об увольнении или отчитывала поставщиков.
– Мы с тобой… Я больше не хочу.
У Тома похолодело в животе. Он с трудом подавил приступ тошноты и закрыл глаза. Обрывки воспоминаний, как пепельные мотыльки от костра. Выражение ее лица, когда он подарил ей бабушкино колье… Решительная мина – собралась на заседание правления.
Мы с тобой… Я больше не хочу.
Что это значит? Она хочет его бросить? После десяти лет борьбы, терпеливого труда, чтобы хоть как-то залатать прорехи в их семьях?
К своему удивлению, он не чувствовал даже проблеска гнева. Шок и горечь. Он проиграл битву, которую намеревался выиграть во что бы то ни стало. Он любил Ребекку, но беспроблемной их жизнь не назовешь.
После возвращения из Москвы – сплошная, непрекращающаяся борьба. За исключением разве что медового месяца в Лондоне. Финансовый кризис в России оказался глубже, чем они представляли. Работа, на которую так надеялась Ребекка, исчезла, будто ее и не было. Единственный выход – вернуться в Швецию. Там-то у Ребекки проблем с работой не будет – так они, во всяком случае, надеялись.
Три дочери Ребекки. «А-дочки», как он их называл, Анастасия, Алексия и Александра, быстро приспособились к новой стране и даже не возражали, когда Ребекка отправила их, одну за другой, учиться в школу-интернат. Но Ксении, единственной дочери Тома, которая до этого никуда из России не выезжала, пришлось трудно. Она быстро выучила язык, говорила свободно и без акцента, но друзей у нее почти не было, и она, за редким исключением, все время проводила в своей комнате. Том не решался отправить ее в интернат. Что значит – не решался? И мысли такой не было. Слишком хрупка и чувствительна. К тому же он не представлял, как будет без нее жить.
И Ребекка… Сколько работ она поменяла за последние три года? Четыре? Пять?
Она нигде не могла ужиться. Бесконечно спорила с коллегами, с управленцами, ссорилась, кричала, а по вечерам укладывала детей спать и долго и горько плакала. Он пытался утешать, советовать, но только подливал масла в огонь.
Она ненавидела свою жизнь. Карьера остановилась, если не пошла под уклон. И он знал, вернее, чувствовал – вслух не говорила, но была уверена, что в этом его вина. Если бы они тогда, десять лет назад, не встретились в Москве, если бы у них не вспыхнул роман, она продолжала бы оставаться звездой первой величины на русском финансовом небосклоне.
В России все было по-другому. Там ее характер никому не мешал. Никто не считал чем-то странным, если она отчитывала кого-то и даже увольняла сотрудников, если они не вписывались в выстроенную ею самой систему правил.
Но они уже не в России. В шведской деловой жизни работает система так называемого консенсуса. Критика – неважно, сверху или снизу – упаковывается в приемлемую и необидную форму. А что касается увольнений – попробуй кого-то уволить без одобрения профсоюзов и без веских, даже весомых причин!
Ребекка относилась ко всей этой, как она ее называла, «хореографии» неприязненно, если не сказать брезгливо.
Том отвернулся. Гостиная обставлена дорого и со вкусом: мебель от дизайнеров, акварельные обои «Нагано», портреты детей в рамках на книжных полках. Всякие сувениры, привезенные из путешествий, – память о прожитой вместе жизни, о любви, которая была – и пропала.
Перехватило дыхание, к глазам подступили слезы… странно, потому что он ничего не чувствовал, кроме пустоты. От пустоты не плачут. Такая совершенная, бесконечная пустота… Ему показалось, что тиканье часов отдается эхом в груди.
Ребекка закрыла лицо ладонями и громко всхлипнула.
– О черт, – пробормотала она. – Я вовсе не хотела…
Том повернулся к ней и ощутил странное головокружение. Будто он стоит в полной темноте на вершине горы и знает: куда бы он ни шагнул, полетит в пропасть.
Хайнц
Тьерп, январь 2014
Ветви елей согнулись под тяжестью снега. Пейзаж из какой-нибудь северной сказки. Хайнцу Браунхаймеру никогда не надоедали виды Швеции – огненно-оранжевые стволы сосен, замшелые ели, сплошные заросли брусники и черники, вездесущая ольха и резные силуэты белоствольных берез.
Природа, как ее задумал Создатель, – главная отличительная черта Швеции. Но самое главное – простор. Огромная страна, по площади больше Германии, а народу в десять раз меньше. Простор для мыслей, для тела, для души.
В Германии же кустика не найдешь, где бы не было тоскующих по природе горожан с корзинкой для пикника.
