Почти незаметный кивок. Из угла рта заструилась тонкая струйка слюны.
– Черт… Кнут, что они с тобой сделали? – в голосе Гелас послышалось еле сдерживаемое рыдание.
– Это тот, которого… в «Дипломате»…
Он захрипел. В груди что-то забулькало. Врач в углу начал нажимать какие-то кнопки.
– Они не хотят… отдавать нам… газ, – с трудом выговорил Кнут и закашлялся гулко и неостановимо.
– Прошу отойти немного, я должен отсосать слизь из трахеи и бронхов. Вам, я думаю… лучше не смотреть.
Том отвернулся. Гелас вцепилась ему в плечо и сжала так, что наверняка будет синяк. Он, ни слова не говоря, положил ладонь на ее руку.
А что тут скажешь? Кнут умирает, это совершенно очевидно. И он знает, что умирает.
Понять невозможно. Из всех людей, которые встречались Тому, Кнут был самый живой, самый энергичный и заразительно оптимистичный. Боже, во что превратилось его сильное, тренированное тело… Скелет, обтянутый сухой желтой кожей, стекающая по подбородку слюна… нет. Непостижимо.
Так же невозможно, как представить Ребекку в его объятиях.
Он отвернулся.
На плечо легла чья-то рука – он неоправданно резко обернулся. Испугался.
– Сейчас лучше, – сказал врач. – Вы можете с ним поговорить.
Они подошли поближе.
Кнут пробормотал что-то невнятное.
– Что?
– Б-биржевой курс…
Гелас и Том обменялись взглядами.
– Не думай об этом, Кнут, – сказала она мягко. – Мы справляемся. Ждем тебя.
Кнут едва заметно покачал головой.
– Курс… – повторил он тихо, но с нажимом.
– Упал на тридцать процентов, – неохотно сообщила Гелас. – Вчера остановили торги нашими акциями, но потом возобновили. Рынок исходит из того, что газа не будет. Акции «Олшора» вообще свалились в пропасть. На шестьдесят процентов.
– М-м-м… – Кнут то ли застонал, то ли хотел что-то сказать. Гелас наклонилась к нему поближе.
– Один метр, – напомнил врач.
– Это… только начало… – с трудом произнес больной.
– Что ты имеешь в виду?
– Они… саботируют станции… выгодно… им выгодно…
Кнут опять зашелся в слабом, безнадежном кашле.
– Пора заканчивать, – сказал врач решительно. – Ему это не по силам.
Кнут перестал кашлять и медленно поднял руку – дал понять, что не закончил.
– Том, – прошептал он.
– Да?
Кнут прошептал что-то неразборчиво. Том слегка подался к нему. Помутневшие глаза из-под красных век полны предсмертной тоской. Губы зашевелились.
Том разобрал только одно слово:
– Прости.
И в эту секунду Том понял, почему Кнут просил их прийти. Наверное, сообразил, что после разговора с людьми из СЭПО его отношения с Ребеккой перестали быть тайной. И хотел облегчить душу.
Последнее желание умирающего. Мольба о прощении. Покаяние перед другом, которому он изменил.
Но Том не мог его простить. Он повернулся и молча вышел из палаты.
Том
Карлавеген, центр Стокгольма, январь 2014
Пятнадцать лет Том жил в Москве. Теперь Москва жила в нем.
Наивно предполагал, что Москва – всего лишь место, где можно забыть о своем прошлом. Много лет назад он насмерть сбил машиной свою племянницу, дочь брата. Вины его не было, это была трагическая случайность, но душевная рана не заживала. Он нашел работу в Москве, словно тысяча километров и море могли облегчить муки совести. Он думал, что Москва – временное место пребывания, санаторий, где он сможет забыть свою боль.
Но в жизни так не бывает. Никогда. Места, где мы живем, становятся частью нас самих, и избавиться от них, забыть – невозможно.
Том сам не знал, почему пришла ему в голову эта мысль. Может быть, из-за мороза – нос и губы онемели, как будто он их отсидел. Снег скрипел под ногами, где-то раздавались игрушечные взрывы: кто-то достреливал оставшиеся после Нового года ракеты и петарды.
И вот Москва проснулась в нем после долгих лет молчания. Ребекка, «Западный поток», отравленный полонием Кнут, этот усатый сэповец, недвусмысленно подозревающий его в соучастии, – ничего этого не было бы, не живи он в этом огромном и загадочном мегаполисе.
Посмотри на человека внимательно – и увидишь результат его выбора накануне. Посмотри на его сегодняшний выбор – и узнаешь, что с ним будет завтра.
Karma will bite your ass.
[21]
Очевидно до жалости.
Переезжая на работу в Россию, он об этом не думал. У него тогда не было ни знаний, ни зрелости. Он не понимал, как эти годы в чужой стране скажутся на его жизни. Бешеный ритм, поголовная преступность, коррупция – все это сделало его таким, какой он есть сегодня.
Он набрал код на домофоне и поднялся по лестнице. Портфель словно набит камнями. Почему-то очень устали ноги.
Ребекка не давала о себе знать, а он не мог заставить себя ей позвонить. Тем более теперь, когда он окончательно убедился в ее измене. Кнут сам признался.
Он внезапно остановился и сжал в руке ручку портфеля.
С его лестничной площадки доносились возбужденные голоса.
Нет. Не с площадки. Из его квартиры.
Том в два прыжка преодолел последний пролет и трясущимися руками вставил ключ в дверь. Мог не вставлять – дверь была не заперта.
– Вы не имеете права! – отчаянный крик Ксении.
Она стояла в прихожей. В черной футболке на три размера больше и в палевых трусиках. За ее спиной – трое мужчин в защитных комбинезонах и масках. У одного в руках никогда раньше не виденный им прибор.
– Вы – Том Бликсен, – не столько спросил, сколько констатировал один из них.
– Нетрудно догадаться. Какого черта вы здесь делаете?
– Полиция безопасности. Подписанный прокурором ордер на обыск.
Он протянул удостоверение и какую-то бумагу – предусмотрительно переложил в карман комбинезона.
– Вы не имеете права… не имеете права… – повторяла Ксения со слезами в голосе. – Вы не имеете права вламываться сюда и…
Том жестом попросил ее замолчать.
– Что вы ищете? Следы радиоактивности?
Тот кивнул так убедительно, что комбинезон издал странный звук – не то шуршание, не то скрежет.
– Хорошо. Делайте, что вам поручено. Можем мы подождать в кухне?
– Разумеется. Это не займет много времени.
