– Ой-ёй, подлиза Джуан, вечно ты подлизывалась к богатым и красивым. Паршивая подлиза Джуан… Это ты свела меня в могилу раньше срока на четырежды по двадцать лет. От нехватки фегов
[65] … Я видел, как ты давала их Сержанту, который вообще с тобой никаких дел не имел, разве что в Ярком городе… Видел, как ты давала их шоферу в грузовике, про которого ни черта не знала – ни кто он, ни откуда… И ты никогда не заработала на них ни пенни, просто держала их под прилавком. “Мне только одну, – я сказал, – сейчас мне и одной хватит. А завтра, может, их будет погуще – начало месяца все же…”
“Где же я найду феги, – ответила ты. – Сам знаешь, не я их делаю…”
“Кабы я мог предложить тебе четыре или пять шиллингов за пачку, – говорю я … – Оставь их себе”.
И пошел домой.
“Ты бы лучше собрал водоросли да разбросал их там, на поле”, – говорит мне мать.
“Водоросли! – говорю. – Кончились мои водоросли, мать”. Я сплюнул слюну, и она была густая, как куст колючего шиповника. Не сойти мне с этого места, если не так. У очага лежал котенок, он принялся лизать слюну, и его пробил кашель. Не сойти мне с этого места, если не так.
“Плохо дело”, – говорю. Лег я на кровать. А больше уже не поднялся. Из-за нехватки фегов. Моя смерть – на тебе, Джуан, подлиза к богатым…
– И моя смерть тоже! Это твои клоги
[66] меня сгубили, коварная Джуан. Я вложил тебе крону двенадцать шиллингов прямо в руку. Стояли самые мрачные холодные дни, мы прокладывали дорогу в Баледонахи. Я камни в тачке возил по топкой жидкой грязи, чтоб ее навеки залило да высушило раз и навсегда! Там мне и была суждена смерть. Надел я на ноги те клоги, так сквозь них любая капля просачивалась уже через два дня…
Отставил я тачку.
“Что с тобой такое?” – спрашивает мой напарник.
“Да все, мне уж хватит”, – говорю. Сел я на тачку в развилку ручек, задрал себе штаны до голени. А лодыжка у меня была синяя, как нос у Проглота. Клянусь Богом, была.
“Что с тобой?” – говорит Большой Босс, он там проходил.
“Да все, мне уж хватит”, – говорю.
“Да, боюсь, все, тебе уж хватит”, – говорит.
“Это все клоги Джуан Лавочницы”, – говорю.
“Чтоб их навеки залило да высушило, – говорит он. – Если она проживет подольше, скоро у меня на дороге ни одного рабочего не останется. Всех снесут на кладбище”.
Пошел я домой. Лег на кровать. В тот же вечер послали за доктором.
“Тебе конец, – говорит. – Ноги”.
“Да уж, мне конец, – говорю. – Ноги… клоги”.
“Это все клоги Джуан Лавочницы, – говорит доктор. – Пока она жива, не видать мне спокойной жизни…”
На другой день с утра позвали священника.
“Тебе конец, – говорит. – Ноги”.
“Да уж, мне конец, – говорю. – Ноги… клоги”.
“Это все клоги Джуан Лавочницы, – говорит он. – Пока она жива, не видать мне спокойной жизни. А тебе все равно конец, как ни крути…”
Конечно, так оно и вышло. Через неделю с того дня положили меня в гроб. Это все твои клоги, коварная Джуан. Моя смерть на твоей совести…
– И моя смерть на тебе, подлая Джуан. Это все твой кофей. О, твой клятый кофей! И твой джем. О, твой клятый джем, подлая Джуан. Твой кофей вместо чая и твой джем вместо масла.
Это был для меня черный день. О, кабы можно было бы того избегнуть. День, когда я оставил тебе свои карточки, подлая Джуан:
“Чая на этой неделе совсем не завезли. Уж не знаю, что у них не так, только мне ничего не прислали”.
“Не пришел чай, Джуан?”
“Совсем, ни чаинки”.
“А что же, люди не получат чая на этой неделе, Джуан?”
“Совсем не получат. Но на следующей неделе ты получишь сразу за две”.
“Да ты и раньше так частенько говорила, Джуан, а нам никогда не добавляли за ту неделю, что он не приходил… Клянусь Богом и Девой Марией, ни чаинки, Джуан. Ни единой крошечки. Даже чтобы ноготь прикрыть… А кофей этот у меня уже вот где”.
“Ты что же, не знаешь, что не я чай делаю? А если не нравится, можешь отнести свои карточки…”
Но ты хорошо знала, что я не могу их никуда отнести, подлая Джуан. Ты берегла чай для тех, кто мог заплатить тебе тройную цену: для хозяев, что сдают приезжим, которые ирландский учат, для туристов, для важных шишек и тому подобных… Ты при мне отдала чай служанке священника и еще четверть фунта – жене Сержанта. Старалась, чтоб священник не объявил про твою покражу алтарных денег, а Сержант не заявил на тебя в суде…
Пошел я домой, принес с собой кофей. Заварила мне старушка немного.
“Не стану я его пить, – говорю, – благослови тебя Бог”.
“Надо же тебе чем-нибудь перекусить, – отвечает она. – Ты же ничего не ел со вчерашнего утра”.
“Так и быть”, – говорю.
Глотнул я немного жижи, а она шершавая была, как шкура, с позволения уважаемого кладбища. Собака сразу стала вокруг меня вертеться. Только недолго. Убежала, и два дня после этого ее не видели.
“Что-то соки у меня в желудке не в порядке, – говорю. – Видно, все равно мне сейчас помирать. Помру, если выпью эти помои кофейные. А и не выпью – тоже помру…”
Вот и помер. Я и слова не мог сказать, а только потел этой дрянью, пока лежал… Это твой кофей меня до смерти довел, подлая Джуан. На тебе моя смерть…
– И моя смерть!
– И моя смерть!
– И моя тоже!..
– …Я за тебя голосовать не стану, Пядар. Ты позволил прожженному еретику оскорблять веру в стенах твоего постоялого двора. Крови в тебе настоящей не было. Вот если б я там был…
– Жулик ты был, Пядар Трактирщик. Ты взял с меня четыре четырехпенсовика за полстаканчика виски, а я был так зелен, что даже не знал, сколько нужно заплатить…
– Зато твоя жена знала. Она у меня выпила море таких маленьких стаканчиков. Но ты и про это, похоже, не знал до сего дня…
– Ты был мошенник, Пядар Трактирщик. Ты воду в виски добавлял.
– Не добавлял я.
– А я говорю – добавлял. Мы с Томасом Внутряхом заходили к тебе каждую пятницу после того, как забирали пенсию. Еще до войны. Виски всюду было – хоть залейся. Как только ты приметил, что Томас чуток навеселе, так сразу перевел разговор на женщин.
“Вот странно, что ты не женишься, Томас, – сказал ты. – Мужчина, у которого есть такая завидная полоса земли…”
“Она у меня есть, дьявол побери твою душу, – говорит Томас. – Вот и отдал бы ты за меня свою дочь”.
