“Господи, да вот она. Я же ее от тебя не прячу”, – отвечаешь ты… Ведь был такой день, Пядар, не отрицай… Тут как раз заходит твоя дочь, берет с полки банку джема. Ты что думаешь, я не помню?
“А вот и она самая, – говоришь ты. – Пусть сама и решает”.
“Выйдешь за меня?” – спрашивает Томас, подсаживаясь к ней поближе.
“Почему бы и нет, Томас, – говорит она. – Полоса земли у тебя завидная, пенсия полгинеи…”
Мы еще посмеялись так немного, но Томас то ли шутил, а то ли всерьез. Твоя дочь вертелась вокруг, играла платочком у себя на шее… Ведь был такой день, Пядар Трактирщик, не отрицай…
Потом твоя дочь подалась на кухню, а Томас за ней, чтоб зажечь трубку. Она его там задержала, но скоро вышла и заказала ему еще стакан виски.
“Скоро этот старый пачкун зальет себе шары дослепу, и тогда уже он наш до самого утра”, – говорит она.
Ты взял у нее стакан. Плеснул туда щедро, до половины, воды из кувшина. А потом долил доверху виски. Ведь был такой день, Пядар…
Ты думаешь, я не видел, что ты делал? Я хорошо видел ту возню за стойкой, и твою, и твоей дочери. Ты думаешь, я не понял, что ты там шепчешь? Твоя дочь целый день спаивала Томаса Внутряха разбавленным виски. А он платил за воду, как за виски. И после этого весь вечер был пьяный… Твоя дочь день-деньской его умасливала. Скоро он начал заказывать виски стаканчиками и для нее, а она наполняла их одной водой. Шофер грузовика точно бы врезался в Томаса тем вечером, если б не пришла Нель Падинь, жена Джека Мужика, чтобы отвести его домой. Был такой день, Пядар, не отрицай. Грабитель ты…
– И меня ты тоже ограбил, Пядар Трактирщик. Твоя дочь вызвала меня в зал, вроде как я ей нравлюсь, села ко мне на колени. Тут подошла шайка гуляк из Яркого города, и их тоже отправили в зал, туда, где я. И бедному дурачку пришлось ставить им выпивку всю ночь. На следующий день она проделала то же самое, только в тот день ни одного гуляки из Яркого города не нашлось. Вместо этого она собрала попрошаек со всех углов, отправила их в зал, а бедному дурачку пришлось заказывать…
– Я очень хорошо это помню. Я как раз вывихнул лодыжку…
– …До тех пор, пока не осталось и монетки, чтоб ею звякнуть о стойку. Это все было частью твоего разбойного плана, Пядар Трактирщик: дочь твоя делала вид, что ей нравится всякий олух кривоногий с парой фунтов в кармане, покуда те фунты не кончатся.
– И меня ты ограбил, как и прочих, Пядар Трактирщик. Я вернулся домой отдохнуть из Англии, при мне двадцать фунтов заработка в нагрудном кармане. Твоя дочь вызвала меня в зал и села ко мне на колени. Какое-то дьявольское зелье добавили мне в выпивку. А когда я очнулся, у меня почти ничегошеньки не осталось, кроме двух шиллингов и пары жалких полупенсовиков…
– Ты и меня ограбил, Пядар Трактирщик. У меня был двадцать один фунт пятнадцать шиллингов. Я их получил за три полных грузовика торфа. Пришел к тебе спрыснуть сделку. В пол-одиннадцатого или в одиннадцать я оказался в заведении один. Тебя уже и след простыл. Это была еще одна твоя хитрость: сделать вид, будто ты ничего не заметил. Я пошел в зал с твоей дочерью. Она села ко мне на колени, обхватила меня под мышки… И что-то неправильное оказалось у меня в выпивке. Когда я пришел в себя, у меня осталась только сдача с фунта, что я взял еще раньше, которая лежала в кармане моих штанов…
– Меня ты тоже ограбил, Пядар Трактирщик. Неудивительно, что у твоей дочери было такое большое приданое, когда она вышла замуж за сына Джуан Лавочницы. Не дам я тебе никакого голоса, так и знай, Пядар.
– С самого начала я честно собирался вести предвыборную борьбу от имени Партии За Фунт. Но раз уж вы, сторонники За Пятнадцать, начали вытаскивать на свет отвратительные личные подробности, что, как я думал, присуще исключительно избирателям Партии За Полгинеи, я предам огласке сведения, которые не слишком красят вашего единого кандидата Нору Шонинь. Нора Шонинь была моим другом. Пусть политически я с ней соперничаю, это не значит, что я не уважал ее лично и не поддерживал с ней дружеских отношений. А посему мне мерзко говорить об этом. Мне это больно. Мне это неприятно. Мне это отвратительно. Но вы, избиратели За Пятнадцать, сами первые начали. Так что не обессудьте, если я выберу для вас палку по вашему росту. И теперь вам придется спать в той постели, которую вы сами себе застелили! Там, наверху, я был хозяином питейного заведения. И никто, кроме записного вруна, не вправе сказать, что мое заведение не было приличным. Вы очень гордитесь своим единым кандидатом. Ее тепло привечают все – за ее порядочность, честность и добродетельность – если, конечно, все вы говорите как есть. Но Нора Шонинь была пьяницей. Знаете ли вы, что редко выпадал день, когда она не заходила ко мне, а в особенности каждую пятницу, когда Томас Внутрях уже сидел в пабе, и не выпивала с ним по четыре или пять пинт портера в задней комнате заведения.
– Неправда! Неправда!
– Ты врешь! Ты врешь, Пядар…
– Ты лжешь! Это неправда!..
– Это правда! Мало того что она пила – она впала в зависимость. Часто я отпускал ей выпивку в кредит. Но нечасто она его выплачивала…
– Да она капли в рот не взяла ни разу…
– Наглая ложь…
– Это неправда, Пядар Трактирщик…
– Это правда, дорогие соупокойники! Нора Шонинь напивалась втайне. Обычно, если у нее не было дел ни в каких других лавках нашей деревни, она приходила по натоптанной тропинке через рощу к черному ходу. А приходила она и по воскресеньям, и в будни, и после закрытия вечером, и до открытия утром.
– Неправда! Неправда! Неправда…
– Норе Шонинь ура!..
– Партии За Пятнадцать ура!
– Норе Шонинь ура, ура, ура, ура!..
– Дай тебе Бог здоровья, Пядар Трактирщик! Всыпь ей как следует, засранке! А я-то никогда и не знала, что эта сучка была тайно пьющая! А кем же еще ей быть! Якшаться с моряками…
6
– …Сердце! Сердце, спаси нас, Господи…
– …Сохрани и спаси нас, Господи, на веки вечные… Мои друзья и знакомые, родичи и соплеменники могли бы прийти и преклонить колени у моей могилы. Родственные сердца воспылали бы огнем молитвы, а сочувствующие души запели бы “Аве Марию”. Мертвая почва ответила бы живой земле, мертвое сердце согрелось любовью живого сердца, и мертвые уста усвоили бы смелость живых…
Дружеские руки поправили бы мою могилу, дружеские руки воздвигли бы надо мной памятный камень. Дружеские языки возгласили бы слова погребального обряда. Родина моя, кладбище у храма Бреннана! Святая земля Сиона моего…
Но ни Келли нет в Галлохе, ни О’Маниней в Мэнло, никого из семьи Мак Кра нет боле на Равнинах, ибо иначе не оставили бы моих бренных останков гнить в грубой земле гранита, в негостеприимной земле холмов и заливов, в скудной земле валунов и курганов, в бесплодной земле вьюна и торицы, в одинокой земле Вавилона моего…
