– А я думал, что это старуха его воровала…
– Да все они там были один другого хуже, и сам он, и его супружница, и их четверо деток…
– …Ты уже собрался отдать Богу душу, когда я вошла. Я преклонила колени, пока литанию читали. А ты в это время еще что-то бормотал. Все повторял: “Джек. Джек. Джек”. “Как крепко бедняжка помнит Джека Мужика, – сказала я Нель Падинь, которая стояла на коленях позади меня. – Хотя они ведь всегда были хорошие товарищи”. “Вразуми тебя Бог, Кать Меньшая! – сказала Нель. – Он же говорит: “Блек. Блек. Блек”. Это из-за сына…”
– А я слыхала, Кать, что последняя воля Катрины Падинь, о чем она предупредила сына, была…
– Похоронить ее на Участке За Фунт…
– Поставить над ней крест из Островного мрамора…
– Божечки!..
– Поехать к Манусу Законнику, чтоб написать влиятельное письмо насчет наследства Баб…
– Бросить хижину Томаса Внутряха, чтоб развалилась…
– Дать отраву Нель…
– Божечки! Не верь этому, Джек…
– Если дочь Норы Шонинь не умрет после следующих родов, получить с нее развод…
– Ты оскорбляешь веру, мерзавец. Ибо грядет Антихрист…
– …О, а потом начался ералаш во всей деревне:
“Он упал со стога овса”.
“Он упал со стога овса”.
“Этот-то упал со стога овса”.
Я тут же встала и пошла к твоему дому. Как пить дать, думала, найду нового, свежего покойника. А в постели оказался ты, бездельник, и всем вокруг рассказывал, как у тебя левая нога поскользнулась…
– Но это же правда, Кать, у меня бедро сломалось напополам.
– А мне-то с этого что? Я думала найти нового, свежего покойника…
– Но я же умер, Кать…
– …Никогда я не видала в постели лодыря бесполезнее тебя. Одна нога у тебя лежала на земле…
– Я знал, Кать, что я умираю. И решил встать, пойти к убийце и убить его. “Выпей две ложечки из этой бутылки…”
– Потыраны Господни, вот так история…
– …Я осмотрела твою глотку. “Где та кость, которой она подавилась?” – спросила я. “Доктор ее вытащил”, – ответила твоя сестра. “Да не уменьшится милосердие Господне! – сказала я. – Никто не вправе так набивать себе брюхо. Если бы эта женщина не была такой жадной к еде, мы бы ее сейчас не обряжали…”
“Но ведь она не пробовала ни кусочка мяса с праздника святого Мартина”
[164], – сказала твоя сестра…
– Потыраны Господни, ведь говорил же Бриан Старший, что она и сейчас была бы жива-здорова, если бы не отогнала собаку Катрины Падинь от своего дома перед обедом. “Пес так одурел от голода, что запросто мог бы вцепиться ей в глотку и вырвать кость…”
– Ох, Бриан, негодяй!..
– …Это было летом, и пот повсюду выступил у тебя на коже. “Он, должно быть, пропах по́том, – сказала твоя мать. – Мой сынок всегда был немного полоумный, бедная моя кровиночка, и вот до чего это его довело. Подвергнуть себя такому испытанию – поехать в Дублин на старом велосипеде и проспать под открытым небом целую ночь. Надеюсь, что Бог на него за это не прогневается…”
– О, если б я пережил тот день, я бы увидал, как Конканнан обыграл Керри…
– В сорок первом, да? Это вряд ли…
– …Ты добавил мне и Муред Френшис седых волос. Мы терли, терли и терли тебя, и все без толку. “Эти пятна – не грязь”, – сказала я наконец Муред. “У него их пять или шесть штук”, – сказала Муред. “Это знаки, которые как-то связаны с Гитлером”, – сказала твоя дочь. Какая же я забывчивая, все не могу припомнить, как их называют…
– Татуировка.
– Свастика…
– Клянусь Писанием, то самое слово. Мы израсходовали на тебя три чайника кипятку, четыре фунта мыла, две пачки “Ринсо”, кусок “Манки Бранда”
[165], два ведра песку, а они всё не сходили. Это, конечно, не важно, но ты бы хоть поблагодарил нас за наш тяжкий труд и извинился за хлопоты, что ты нам доставил…
– Вы бы у меня еще не так схлопотали за “Графа Шпее”, я ведь каждую мелкую его деталь запечатлел на своем теле. Гитлер этого достоин…
– “Ух, как ему не повезло! Брось ты их”, – сказала Муред. “Его нельзя оставлять как есть, – сказала я. – Он же весь в штампах, будто письмо без адреса! Поставь на огонь еще один чайник, бога ради”. В эту минуту случилось зайти Бриану. “Сдается мне, – сказал он, – вы собираетесь ошпарить беднягу, что твою дохлую свинью…”
– О, он и сам шпарил языком-то будь здоров – и к тому же злобно!..
– …Не меньше, чем того, предыдущего, я утомилась мыть тебя. У тебя на теле не осталось ни местечка, где бы не было чернил. “Этот малый похож на человека, которого вымачивали в бадье с чернилами”, – сказала я. “Да так оно и было, – сказала твоя сестра. – Он пропитался чернилами. Втягивал их в легкие с рассвета до заката и с ночи до утра…”
– Судороги сочинительства у него были, как он сам это называл…
– Да неважно, что у него там было. Он прожженный еретик. Вовсе неправильно было хоронить его в освященной земле. Удивительно, что Бог не показал это на его примере…
– …Я почувствовала его сразу же, как вошла к тебе в комнату. “Здесь что же, портер разлили или еще что?” – сказала я жене Куррина. “Насколько я знаю, нет”, – сказала она.
– И немудрено: человек, который выпил дважды по двадцать пинт да еще две…
– У меня в желудке не было ни капли в тот день, когда я помер. Ну ни единой капли!..
– А ты правду говоришь. Не было. Это же обычное дело для Кать Меньшой, язвы: она просто намекала, чтоб ей дали выпить, когда говорила с женой Куррина…
– …Со мной вот что приключилось, Кать Меньшая: кофей Джуан Лавочницы. Он сгноил мои кишки…
– …Ноги у тебя были ломкие, будто прогнившее дерево, в темных буграх, и трещали, как у коровы с сухоткой…
– Клоги Джуан Лавочницы, без сомнения…
– Не думаю, чтобы тебе когда-либо доводилось забираться в такую даль, как Паршивое Поле. Если б ты видела ноги Норы Шонинь, которые вовсе никогда не знали клогов! Это если правда то, что говорит Катрина…
– Попридержи язык, отродье…
– …И как только подошла к двери, я почуяла запах печеной картошки, Кити. “Уберите вы эту картошку, – говорю, – покуда покойницу не обрядят”. “А в золе-то вовсе нет картошки, – сказал Микиль. – Если и была с утра, то больше не осталось. Слишком много печеной картошки она съела. Это очень тяжелая пища. Слиплась комом у ней в желудке”…
