19:16. Почему она в куртке? Ведь в театре тепло, и все оставляют верхнюю одежду в гардеробе. А она нет.
19:17. А руки у нее под курткой.
19:18. Я отгоняла от себя эти мысли, но тут я все поняла. Ой!
19:19. Ой-ой-ой!
Все вокруг меня смотрят спектакль, Морковский что-то рисует на программке, а моя черноглазая-чернобровая соседка все не снимает платок. Она руками его все время трогает, и я надеюсь, что сейчас снимет, а она никак не снимает. А я уже слежу только за ней.
19:20. Спросила девушку очень подхалимским голосом: «А вы не знаете, который час?» При этом улыбалась заискивающей улыбкой – мол, давайте лучше дружить и не надо ничего такого… мир, дружба, жвачка лучше, чем террористический акт, правда же?
А девушка ответила: «Ай доунт андестенд». И руки продолжает держать под курткой.
Но я не отступила и решила выяснить, точно ли она не говорит по-английски, а только на своем родном языке. И спросила: «Ю донт спик рашин? А ю боринг?»
– Ноу, – ответила она.
«Ах, ноу, – подумала я. – Вот оно что…»
Что делать? Закричать: «А-а! О-о! Остановите действие!» А актеры? Еще подумают, что мне не нравится спектакль.
А Морковский? Он расстроится, что пригласил меня в театр, а тут – вот такой акт, и испугается, что я больше никогда никуда с ним не пойду. Такой безобразный теракт может плохо сказаться на его самооценке.
Да и всех остальных зрителей тоже жалко – они смеются. Смеются, между прочим, с опасностью для жизни.
Я стала прикидывать, сколько времени нам придется провести в этом зале, пока нас не спасут федеральные войска, и будет ли работать буфет. И быстренько рассчитала возможности буфета по части сосисок и разделила возможное количество сосисок на списочное поголовье в зале.
Я уже совсем было собралась встать и выступить в стилистике спектакля: «А давайте мы, б…, все вместе, б…, посмотрим, б…, что у этой девушки под курткой, б…», но не успела.
Девушка посмотрела на часы, поправила платок и встала.
– Бай-бай, – сказала она мне и ушла.
Показалось, ура! Девушка просто иностранка, а у них не принято раздеваться в театре. И вовсе это не теракт, и насчет буфета все обстоит не так уж плохо.
Больше ничего плохого не произошло, напротив, все было чрезвычайно мило. Я всегда долго аплодирую. Терпеть не могу людей, которые с презрительными лицами сидят как деревяшки и ленятся сделать актерам приятное. Но в этот раз я так сильно аплодировала актерам, что у меня заболели ладони. Не то чтобы мне так уж понравился спектакль, просто я радовалась, что все обошлось без федеральных войск. Нет у меня к ним доверия.
После спектакля Морковский робко протянул мне программку. На обратной стороне было нарисовано странное лицо – это было очень боевое лицо, готовое к сражению лицо, лицо с носом, нацеленным прямо на врага, со сжатыми в ниточку губами и стратегическим выражением глаз.
– Кто это? – спросила я.
– Ой, извини-ите, что вы не узнали, – сказал Морковский. – У вас было такое спокойное лицо, как речная гладь, вот я и нарисовал…
– А-а, ну да… просто я сначала подумала, что это не я, а какой-нибудь ваш знакомый боец ОМОНа… а теперь-то я вижу, что это я…
Я не призналась Морковскому, что чуть было не предотвратила теракт, потому что мне было очень стыдно. Но ведь раньше мне и в голову не приходило, что в театре можно бояться.
После спектакля Морковский зашел к нам насчет образа Пугачева, деда Щукаря и Наташи Ростовой. Сказал, что разговаривал по телефону с Мурой, у нее проблемы с сочинением, и вот он специально перечитал «Капитанскую дочку», «Поднятую целину» и «Войну и мир». И кое-что для Муры набросал.
Я даже и не заметила, когда Мура успела так подружиться с Морковским.
– Морковский, давай на «ты», – предложила нахальная Мурища.
– Ой, спаси-ибо… – сделал книксен Морковский.
Мы провели чудный, уютный вечер, как будто мы три подружки, одна из которых (не Мура и не я) неумеренно увлекается школьной программой по литературе.
12 марта, пятница
Деньги – это единственное, что меня беспокоит. Если не считать отсутствия сексуальной жизни. Но сейчас даже отсутствие секса отошло на второй план – люди, которые страдают от недоедания, не слишком активны в этом смысле. Не то чтобы я уже сегодня недоедаю (в 9 утра обезжиренный йогурт в рамках диеты, в 11 часов сосиски с горошком, чтобы с утра уже покончить с обедом, в 2 часа дня макароны с сыром, – итальянцы и французы едят много мучного и не толстеют, – сейчас подумываю о гренках, возможно, потерплю с гренками до половины пятого, сейчас только четверть четвертого, съем яблоко).
Так вот, деньги. Не хотелось бы излишне драматизировать ситуацию, но у меня Мура и звери, и я не могу жить как цветок или бабочка, а, наоборот, должна думать о будущем. Если я немедленно не придумаю что-нибудь, скоро мне придется отказывать себе в самых необходимых книгах.
Зарплата в университете будет только через две недели…
…Через две недели я получу 590 глазированных сырков. Сырков 40 уйдет на налоги, останется 550, не так уж плохо. А если перевести зарплату не на сырки, а на что-нибудь другое? Например, я получу 620 упаковок сушеных кальмаров. Выглядит очень внушительно.
Мне еще повезло, что бедность подкралась ко мне внезапно. Вот если бы мой материальный уровень понижался шаг за шагом, если от камамбера я перешла бы сначала к сыру «Эмменталь», а уже потом к «российскому» – это было бы совсем не интересно. А вот когда в один миг от моего гонорара не осталось ничего – это очень волнующе, как будто я, как какая-нибудь обедневшая во время революции маркиза, ем сушеные кальмары и печально оглядываю признаки своего былого величия: туфли из «Baldinini», зеленую сумочку, розовый чайник с царапиной и плюшевый дом для Саввы Игнатьича.
– Теперь спокойна за вас с Муркой! Вы можете некоторое время жить на гонорар, – сказала мама, – но ты должна все рассчитать.
– Ну… я уже рассчитала, да. Часть гонорара вложена в воспитание Муры, – ответила я.
Я не сказала, что бывают в жизни такие вещи: увидишь и понимаешь, что просто не можешь их оставить. Мы, например, с Мурой не смогли оставить в магазинах довольно много одежды. К тому же у нас есть уважительная причина – Мура несколько раз меняла имидж.
А вчера мы не смогли оставить в «Пассаже» оранжевого медведя и огромную голубую свинью. Голубые свиньи – наша слабость.
– В общем, ты права. Некоторое время мы можем жить на гонорар.
Мама немного повосхищалась нашей новой свиньей (медведь ей не очень понравился, не так, как свинья) и ушла домой.
– Думай, Мура, думай! – сказала я. – А то тебе придется съесть шестьсот двадцать упаковок сушеных кальмаров.
