Она перебрасывает через плечо толстую рыжеватую косу.
– Такое иногда случается. С тобой не было никаких проблем.
– Я не кричала и не бредила? Не выкрикивала каких-нибудь имен?
– Мое точно не выкрикивала. Хотя про какого-то Нейзгани болтала много. – Она прочищает горло. – По твоим словам – тот еще козел. Извини, если тебе неприятно о нем вспоминать.
– Мне совершенно все равно.
Мы останавливаемся перед закрытой дверью спальни.
– Твой друг здесь. В последний раз, когда я к нему заходила, он спал. Так что если хочешь с ним повидаться, особо не шуми.
– Как он?
– Ну ты сама видела его лицо. Нос сломан, глаза заплыли. Скорее всего, сотрясение мозга. Он еще удивительно неплохо держится, учитывая, как сильно ему надрали задницу. Вероятно, будет мочиться кровью в течение нескольких дней. – На ее веснушчатых щеках вспыхивает румянец, словно она сказала что-то предосудительное.
Она берется за ручку двери, но в этот момент я вдруг понимаю, что не смогу туда войти. Я останавливаю ее рукой. Она замирает. Смотрит сначала на мою руку на своем плече, затем на меня.
– Нет, – говорю я, чувствуя, как внезапно пересохло в горле. – Я не пойду туда. Пусть отдохнет.
– Ты уверена?
– Если ты говоришь, что с ним все в порядке…
– Несколько дней постельного режима, не более того, – пожимает она плечами.
Затем с любопытством смотрит на меня орехово-карими глазами.
– Ага. Звучит здорово. – Я убираю руку с ее плеча и разворачиваюсь, чтобы пройти по коридору обратно. Подальше от Кая. Немного помедлив, я добавляю: – Скажи, что я купила для него у Грейс двадцать четыре часа, после чего пусть он сам решает свои проблемы.
Рисса хмурится. Любопытство переходит в замешательство.
– Почему бы тебе самой не сказать ему об этом?
– Потому что я уезжаю.
Глава 22
Я действительно собралась уехать. Загрузила машину, надела кожаную куртку, засунула дробовик в кобуру. Но потом подумала, что ехать на грузовичке в дневную жару слишком для него рискованно, поэтому решила идти на восток пешком, пока не появится возможность позаимствовать у кого-нибудь более подходящее транспортное средство. Впрочем, я дойду до Хрустальной Долины и пешком, если придется. Это не так уж далеко – может, миль пятьдесят
[62] по прямой. Доберусь за несколько дней.
Ради Таха. Я убеждаю себя, что оставляю Кая ради Таха. Потому что дала обещание сберечь его внука. Но часть меня знает, что это не так. Это и для меня тоже. Потому что вид избитого, истекающего кровью Кая что-то сделал со мной. Возбудил чувства, которые я не хочу испытывать. Случилось именно то, о чем я говорила Таху в самом начале: все, что я могу показать Каю, – это только смерть.
Но когда сгущаются сумерки и вокруг «Всеамериканского бара» зажигаются огни, сигнализируя о том, что заведение открыто для ночных посетителей, я все еще сижу на крыльце в кресле-качалке и натачиваю свой «Böker».
И именно здесь находит меня Грейс.
После чего встает надо мной во все пять футов
[63] своего роста. Нельзя сказать, что она «возвышается», но эта женщина умеет обозначить свое присутствие. Она упирает руки в бока, прищуривается и издает лающий смешок.
– Ты выглядишь мрачной, девочка. Кого ты собралась убить своим огромным ножом?
– Того, кто этого заслуживает, Грейс.
Она смотрит на меня с минуту.
– Иисус, Мария и святой Иосиф! Мэгги, я же пошутила.
Грейс присаживается в кресло рядом со мной. Шлепает своей вездесущей барной тряпкой по руке и бормочет что-то очень неразборчивое. Я почти уверена, что она снова обкладывает меня бранными словами, но ничего не отвечаю.
– Мне уже сказали о том, что произошло в Тсэ-Бонито, – говорит она. – Клиенты быстро приносят новости. Говорят, там случился пожар. И что старый знахарь…
– Чего тебе надо, Грейс? – прерываю я ее.
Она замолкает, не сводя взгляда с линии горизонта.
– Все скорбят по-разному, – говорит она, и в голосе ее слышится сочувствие. – Когда я потеряла своего Рика, люди ждали, что я начну выть и рвать на себе волосы. Но я даже не заплакала, ни разу! Вместо этого полностью отдалась работе и своим детям. Позволила делам съесть все мои слезы. – Она тяжело вздыхает от разбуженных воспоминаний. – Но когда я потеряла ребенка, моего первенца Клетуса, мне хотелось плакать так, что я готова была затопить всю Динету. Мне было очень-очень плохо. – Она промакивает себе лоб тряпкой. – И не думай, что я когда-нибудь перестану оплакивать свое дитя.
Я понимаю, что она пытается сделать. Она пытается сказать мне, что оплакивать Таха – это нормально.
– Мы не знаем наверняка, мертв он или нет, – говорю я.
Она ничего не отвечает, только раскачивается в кресле.
– Я в порядке, Грейс, – продолжаю я. – Мне доводилось видеть много смертей. Я потеряла семью, а Тах не был даже… Мы с ним не были родственниками. Мы даже не общались с прошлой весны. Поэтому если ты ждешь, что я сломаюсь и начну рыдать у тебя на плече или что-то в этом роде…
Она фыркает.
– Боже упаси!
– Ну да.
Она молчит некоторое время, затем говорит:
– Этот Нейзгани умеет испортить тебе настроение.
Я удивленно смотрю на нее. Впервые за много дней я совершенно не думала о своем наставнике.
– Он не имеет к этому никакого отношения.
– Ну уж нет! Быть воспитанным таким человеком. Любить его… Конечно, он имеет самое прямое отношение!
Я краснею. Грейс просто кивает.
– Я вырастила четверых детей, Мэгги. Трое еще при мне, хотя Бог посчитал нужным забрать моего старшего. – Она всасывает воздух сквозь зубы и смотрит вместе со мной на закат. – Я знаю, как выглядят заболевшие дети.
– Я не ребенок.
– Мы все дети Божьи.
– И мне не нужна мать.
– Все нуждаются в матерях, – возражает она, поднимая бровь, – даже такие крутые, как ты. Но не жди от меня, что я ее заменю. У меня и так полно забот о том, как сберечь жизни моих не в меру воинственных детишек. Я понятия не имею, что с тобой делать.
– Тогда зачем мы тут сидим и разговариваем?
– Я просто хочу сказать, что если Нейзгани научил тебя свежевать кошку, это не значит, что существует только один способ. Или что кошку вообще надо свежевать.
Я морщусь, но она совершенно серьезна.
