Я люблю вас всех больше жизни.
Мне нужно уехать. Не пытайся меня найти.
Жаль, не могу объяснить.
Твой Гарольд (отец)
Вообще-то он – мой отчим. А это была та самая записка, которую мама нашла в канун Рождества десять лет назад. Она не сказала об этой записке моим сестрам. Они были слишком маленькими, чтобы понять. По какой-то причине я, тринадцатилетний, считался для этого достаточно взрослым.
Едва проснувшись, я понял: что-то пошло не так. Я чувствовал, если встану с постели, произойдет ужасное событие, поэтому провалялся почти до двух часов дня и только потом спустился вниз.
В гостиной работал телевизор, и обе мои сестренки устроились на полу перед ним.
Мама сидела за обеденным столом. Я не сразу заметил записку, которая лежала перед ней. Сначала я обратил внимание на выражение ее лица: она смотрела на тысячи миль в будущее. Когда я вспоминаю об этом, думаю в ее взгляде было облегчение.
– У тебя все хорошо? – поинтересовался я.
– Вчера вечером отец разговаривал с тобой? – спросила она, переворачивая записку, чтобы я не прочитал ее. – Я слышала ваши голоса, но не хотела подслушивать. Порадовалась, что вы снова разговариваете.
– Да так, ничего важного. Спрашивал про школу и все такое.
– Что-то конкретное?
– Нет, – солгал я.
– И он выглядел нормальным?
Я выдавил улыбку, притворяясь, что это обычный вопрос:
– Настолько нормальным, насколько это слово применимо к отцу.
Она заплакала. Я видел на ее щеках дорожки от слез. Странно, но с ними она выглядела моложе. Я не спрашивал ни о чем, потому что больше всего на свете хотел, чтобы этот разговор закончился.
Внезапно моргнув, она отодвинула двумя пальцами записку от себя:
– Он опять уехал.
Я и без записки знал, что он не собирается оставаться. Понял это, как только проснулся. А если честно, еще вчера вечером. Я знал, что-то случится, и теперь все встало на свои места. Он уехал. Он не вернется. Отлично. Скатертью дорога, подумал тринадцатилетний я.
– Значит, солнечная Франция, как в прошлый раз? – произнес я.
Она нахмурилась:
– Франция?
– Гм… – Я и забыл, что мне не положено знать так много. – Да это я так сказал. Просто в моем воображении большинство парней с кризисом среднего возраста отправляются именно туда. Или в Вегас.
– Ясно.
Каждый раз, когда она верила очередной моей лжи, я все больше терял к ней уважение. Я, конечно, еще тот лжец, но это не повод проявлять сочувствие, особенно к моей маме. Не уметь распознать, когда тебе врет твой собственный ребенок, – это грустно.
Но то, что я пишу здесь, чистая правда.
Рождественская елка в гостиной вспыхивала красными и синими огоньками.
Я взял записку.
– Да вернется он! – произнес я и повернулся, собираясь уйти к себе наверх.
В своей комнате я еще раз прокрутил в голове нервный срыв, который случился у отца прямо в моем присутствии вчера вечером.
Нервное расстройство появилось у него вскоре после маминого. Мама всю жизнь была христианкой и вдруг перестала ходить в церковь, а потом и вовсе бросила молиться, когда поняла, что Бог не собирается ликвидировать папину компанию. Долгое время она все копила в себе – как отдавала деньги в нашу местную церковь и часами просиживала в неудобном кресле, слушая болтовню всяких чуваков. По ее мнению, было вполне разумно, чтобы Он отплатил ей в час нужды, потому что она никогда прежде прямо не просила Бога ни о чем. Ей и в голову не приходило, что у Него могут быть дела поважнее, чем заключать сделки с представителями верхушки среднего класса Австралии.
«Значит, нет никакого Бога», – решила она.
В канун Рождества, в ночь перед запиской, я сидел за обеденным столом, дописывая сочинение. Близнецы еще не вернулись с отчетного концерта по классу кларнета. Мама была на кухне, а отец сходил с ума. Он вошел в комнату, словно призрак, и сел рядом со мной. Мутные глаза, странная улыбка.
– Можно с тобой поговорить?
– А ты сам не знаешь?
Молчание.
– Конечно да, – добавил я. – Чего тебе?
– Можешь… отвлекись на минутку?
Я положил ручку и повернулся на стуле ровно на девяносто градусов.
– Хотел рассказать тебе кое-что, – произнес отец, кладя руки на стол и снова убирая их.
Хорошо, что на самом деле мы не родственники, нас связывал только их брак. Гарольд напоминал частично расплавленную восковую фигуру. Вероятно, когда-то он обладал волевым подбородком, который теперь сгладился. Его некогда голубые глаза выцвели и приобрели оттенок мутной водопроводной воды.
– Когда я отсутствовал неделю…
– Месяц, – поправил я его.
– Да нет, не месяц.
– Именно месяц. Я же оставался здесь, забыл?
Короткая вспышка нетерпения.
– Ладно, месяц. Я хочу рассказать тебе, где я был и что со мной случилось.
Я приподнял брови, но не стал проявлять слишком заметный интерес.
– Я ездил в Швейцарию, в отель «Сизьем».
«Ну, все, началось», – подумал я.
– Почему именно туда, не знаю, просто выбрал наугад. Нужно было просто куда-то убраться и подумать. Я провел там пару ночей, не пил и ничего другого в этом роде. Я почти не выходил из номера. Но после этих ночей что-то… произошло.
Я немного подался вперед, готовясь услышать что угодно.
«Он умирает?» – думал я.
Выражение его лица наводило именно на эту мысль, отражая нечто среднее между восторгом и горем.
«Может, они с мамой разводятся?»
«У него был роман?»
«Да он слишком нудный, кто с таким закрутит роман!»
Немного подумав, он произнес:
– Я обрел Бога.
Бледный и совершенно неподвижный, я не доставил ему удовольствия увидеть мою истинную реакцию.
– Я обрел Бога, и вот как это было. Однажды ночью я лежал без сна и вдруг почувствовал ужасную боль. Настоящую агонию, сынок, ты и представить себе не можешь. Я решил, что у меня сердечный приступ, но не было сил даже пошевелиться, чтобы добраться до телефона. Я не сомневался, что умираю, а затем я опустил взгляд… – Он перевел дыхание. – И увидел, как что-то вылезает из моей груди. Длинные когти вцепились в оба бока, и эта тварь, этот демон, выбиралась наружу. Боль была… невыносимой…
