Томи бросила сердитый взгляд на Петера:
– Гм… приятно выяснить, кто здесь считает, что женщины на пустом месте придумывают изнасилования.
– Люди лгут, – произнес Петер, – и по многим причинам.
– Вот назови нас лжецами еще только один гребаный раз! – Томи сделала несколько шагов вперед, и Петер отвел взгляд.
– Успокойся, – сказал я, беря ее за руку.
– Итак, если ни у кого нет других этических соображений, по-моему, пора голосовать. – Дилан оглядел собравшихся. – Не упустите шанс выразить свою точку зрения сейчас. Мы все выслушаем, если вы выскажетесь с уважением к своим ближним. Не торопитесь, подумайте немного.
Томи, все еще сверкая глазами, снова встала рядом со мной, и я отпустил ее руку.
Я посмотрел на Таню, но она тут же отвела взгляд.
Сначала я подумывал высказаться по поводу утилитаризма, что любое голосование за тюремное заключение слишком ущербно, чтобы относиться к нему серьезно, потому что интересы группы предписывают не тратить ресурсы на преступника, иначе это будет акт коллективного самоповреждения. Но мне удалось опровергнуть собственные аргументы, прежде чем я успел что-то сказать вслух. Если бы мы отбросили любую альтернативу, то превратились бы в общество – пусть и маленькое, – которое за любые проступки наказывает смертью. Даже если в этом и есть необходимость, сомневаюсь, что я хочу такого будущего для нас.
В прежней жизни я был против смертной казни.
Поэтому я промолчал, как и все остальные.
– Ладно, тогда идем дальше, – продолжил Дилан. – Будем голосовать поднятием рук или кто-то хочет, чтобы голосование было тайным?
Никто не потребовал тайного голосования.
– В таком случае, кто за то, чтобы Николаса Ван Шайка наказали за попытку изнасилования заключением на неопределенный срок?
Петер поднял руку. И еще несколько человек, включая Роба, Софию и, на удивление, Сашу.
– Кто за то, чтобы его казнили за попытку изнасилования?
Все остальные женщины подняли руки. Дилан тоже поднял руку, и Арран. Я хотел воздержаться, но решил, что это слабость и что лучше проявить солидарность с женщинами, даже если бы я предпочел, чтобы приговор не привели в действие.
Я поднял руку.
Впервые в жизни я проголосовал за смертную казнь.
Я не понял, сколько человек воздержались.
– Остальные воздерживаются, – произнес решительно Дилан. – Значит, решено. Томи, ты по-прежнему готова привести приговор в исполнение?
– Разумеется, – ответила она.
– Хорошо. Всем спасибо. Еще кто-то хочет высказаться?
Возможно, я недооценивал степень, до которой люди не склонны к конфликтам даже во время кризиса, но я ожидал, что больше народу выскажется против вынесенного приговора. Никто этого не сделал. На все прения и голосование ушло минут двадцать. Не уверен, хорошо это или нет. Может, так произошло потому, что нас мало и поэтому легче принимать сложные решения. Ведь прямая демократия работает только в небольших группах, в таких, как наша.
Мне пришло в голову, что я с удовольствием рассказал бы об этом случае своим коллегам по кафедре политологии. На разных этапах своей карьеры мы все писали статьи о демократии, а теперь я стал свидетелем того, как она осуществляется на практике: полный цикл исследования на материале конкретного случая.
Люди стали расходиться. Посмотрев направо, я обнаружил, что Таня уже ушла.
– Быстро мы справились, – заметила Томи.
– Я знал нескольких политологов-теоретиков, которые заплатили бы хорошие деньги за возможность понаблюдать за процессом, – негромко произнес я, чтобы меня не сочли черствым.
Она улыбнулась:
– Мне тоже приходила такая мысль.
К нам подошли Дилан и Миа.
– Приговор приведем в исполнение прямо сейчас? – спросил Дилан.
Я наблюдал за лицом Томи, но она оставалась невозмутимой.
– Можно и сейчас, – ответила она.
– Ты в порядке? – на всякий случай поинтересовался я.
– Ты про убийство начинающего насильника? От этого я плохо спать не буду.
Не берусь судить, была ли это просто бравада или ей действительно было все равно.
– Спасибо, – произнесла Миа. – И еще спасибо за все, что вы делаете.
– Важно, чтобы люди не боялись сообщать о преступлениях, – стоически проговорил Дилан.
На выходе из бара Арран остановился у двери и сказал:
– Крикните меня, если понадобится помощь.
Оставшиеся переглянулись, не зная, как поступить. У нас не было протокола для убийства человека, но мы собирались изобрести его. Я поймал себя на мысли, которая повторялась у меня в голове, почти как мантра, что мой голос в конечном счете не имеет значения. Да, я голосовал «за», чего никогда бы не сделал при обычных обстоятельствах, но мой голос не был решающим.
Даже сейчас я сомневаюсь, не является ли моя потребность привлечь внимание к этому факту признаком того, что мы приняли неверное решение.
День шестьдесят шестой (2)
Когда Томи и Дилан поднялись наверх, я еще немного посидел в баре один, решая, идти с ними или нет. У меня не было ни малейшего желания наблюдать, как убивают человека, что бы он ни сделал. Но записать это событие – мой долг. Томи взяла на себя роль палача, поэтому кто-то должен беспристрастно записать отчет об этом событии.
Надя, я понимаю, если ты когда-нибудь прочитаешь эти записки, то, наверное, будешь разочарована моим выбором. Хочу, чтобы ты знала, приговорить человека к смерти – ненормальное решение. Не то чтобы человеческая жизнь подешевела из-за резкой потери большей части нашего вида. Если она и важна вообще, то теперь она еще важнее, поэтому любую угрозу жизни человека необходимо воспринимать еще серьезнее. Но… этот аргумент не выдерживает критики. Если человеческая жизнь настолько ценна, что нам приходится устранять экзистенциальные угрозы для группы, то ту же самую логику следовало применять и раньше.
Может, я не настолько против смертной казни, как полагал. Возможно, убийство Ван Шайка является актом гуманности. Не знаю.
Я не упражняюсь здесь в философии. Во всяком случае, не мое дело принимать решение. Но раньше, когда большинство абстрактных представлений о жизни и смерти не касались меня напрямую, о них было легче спорить.
Я вышел в вестибюль и подождал, пока Томи и Дилан вернулись с охотничьим ружьем и Николасом Ван Шайком между ними. При виде его меня захлестнула мощная волна тошноты – не физической тошноты, а душевной боли.
Бледный и дрожащий, Ван Шайк едва мог идти из-за отвратительной раны на икре, полученной от Мии, когда она отбивалась от него. Я заметил, что ему разрешили надеть на улицу теплую куртку, хотя его возвращение не предполагалось.
