– Все нормально?
Одной рукой он задрал мне юбку, а другой рукой придавил меня к земле. Я снова ничего не сказала и закрыла глаза. В ответ он поцеловал меня в лоб.
Все остальное вспоминается отрывочно.
Его нос мягко утыкается в мою шею; горячее дыхание рядом с ухом; спина чувствует каждый камешек, каждый прутик, впивающийся в кожу. Поцелуй в обе щеки, рука убирает волосы с лица, с ладони сыплется земля и пыль. Сырой желтый запах его тела, кислого пота. Острая боль, свивающийся внутри узел, стон, и снова мягкое:
– Ш-ш-ш…
Закрываю глаза, чувствую нежные руки. Его лицо, капли пота, падающие со лба мне на шею, искаженные черты, словно череп проступает через кожу. Мы как уродливые животные, худшее в нас. Неужели это то, чего я хотела, спрашивала я себя, и ответ был утвердительный, хотя и утешалась мыслью, что в тот день я думала только о поцелуе. Возможно, это была моя вина. Может быть, я хотела слишком многого. Сама все запутала. И его запутала.
И тут он закончил. Последний тяжелый выдох и вздох, и он весь обмяк, подбородок вдавился мне в шею. Я слышала, как он дышит, считала секунды. Он отстранился, встал, протянул руку, помогая подняться.
Я молча оправила одежду, и мы двинулись обратно той же дорогой, какой пришли сюда. Он снова принялся болтать, будто ничего не произошло. А я не сделала ничего, чтобы убедить его в обратном. Пока мы шли, протискиваясь через толпу, назад к автостанции, я смеялась, кивала, соглашалась. Дойдя до остановки, свет пучками падал на пластмассовые скамейки, я села и стала ждать автобуса.
Подошел автобус в сторону университета; Том посмотрел на него, потом перевел взгляд на меня.
– Садись, – сказала я.
Я знала, о чем он думал. Что должен подождать. Проводить меня.
– Уверена?
– Уверена. Мой тоже скоро подойдет.
– Ладно. Отлично. – Он улыбнулся, наклонился, поцеловал меня в щеку. От его дыхания меня затошнило. – Увидимся.
– Конечно.
Я смотрела ему вслед, изо всех сил впившись ногтями в живот. Потом встала и пошла в туалет, привести себя в порядок. Потом все-таки села в автобус.
– Привет, мам, – крикнула я в сторону гостиной, где был выключен свет, задернуты шторы и лишь слабо мерцал экран телевизора.
– Привет, детка, – откликнулась она, не поворачиваясь в мою сторону. – Как твой день?
Ответила я не сразу. Провела ладонью по голове – в волосах колтун, опустила руку.
– Все хорошо, – сказал я наконец и улыбнулась, хоть улыбки моей видеть она не могла, но, может, так эти слова прозвучат правдоподобнее.
– Ну и славно, – сказала она, не отрываясь от телевизора.
Поднявшись наверх, я скомкала одежду и засунула ее в наволочку, тщательно избегая смотреть на пятна крови. Я не могла засунуть ее в корзину для белья – вдруг мама заметит, но ее вид – само их присутствие – вызывал у меня отвращение. Я туго завязала наволочку и засунула ее в нижний ящик шкафа, плотно его задвинув. Потом пустила горячую воду, залезла в ванну, сразу почувствовав, как обжигает ноги, потом легла, брезгливо оглядывая себя, и так лежала, пока не наступила ночь и не стало холодно.
«Ничего», – уговаривала я себя, глядя, как по потолку ползет паук. «Все нормально», – говорила я себе, чертя пальцами какие-то линии; веревка вокруг свернутого листа вощеной бумаги, кусок мяса из лавки мясника. «Право, ерунда», – повторяла я, опускаясь в воду, слыша, как наверху гремят, перекатываясь, удары грома, благодарная грозе. Дождь начал бить по окнам, отзываясь стуком моего утомленного сердца.
Я заметила ее прежде, чем она заметила меня.
Она склонилась над книгой, ссутулившись, опустив плечи, в одной руке сэндвич, в другой – чашка кофе. Всякий раз, глядя на Робин, когда та считала, что никто за ней не наблюдает, я поражалась тому, какой маленькой, почти невидимой она могла быть – если, конечно, не считать копны рыжих волос. Но стоило ей заметить тебя, как лицо ее расплывалось в широкой улыбке, обнажавшей кривые зубы. Ощущение было такое, словно знакомая мне девушка – это только роль, экзальтированный персонаж, который скукоживается, как только никого не остается вокруг, оставляя после себя сброшенную оболочку.
– Привет. – Я вошла в кабинку и села напротив нее.
Она подняла голову, моргнула, снова стала самой собою.
– Привет, сучка, как делишки?
– Да все нормально. Что читаешь?
Могла и не спрашивать. Две недели назад я сама оставила в башне эту книгу в надежде, что та попадется ей на глаза и наверняка понравится, – жуткая во всех убийственных подробностях история банды Мэнсона. Мы обе любили подробные и правдивые криминальные истории. Так что эта книга точно должна была прийтись ей по вкусу.
– Да так, ничего особенного. – Она шлепнула раскрытую книжку на стол обложкой вверх и зловеще улыбнулась. – Прошел слушок, – заговорила она неторопливо, как бы дразня, – слушок, что одна моя добрая приятельница закрутила с одним грязным кобелем. С приятелем моего приятеля.
Я почувствовала, что заливаюсь краской, на глаза навернулись слезы.
– О господи, выходит, правда. – Она наклонилась ко мне. – Ты действительно трахалась с ним в парке?
– Не понимаю, о чем ты. – Голос у меня дрожал, щеки покалывало, от одной мысли о случившемся накатывала тошнота. Руки, грязь, всклокоченные волосы.
– Прекрасно понимаешь. Стало быть, правда. Ни хрена себе. Никогда бы не подумала. – Она тряхнула головой и засмеялась. – Считала, это по моей части.
Она помахала кому-то. Я обернулась и увидела, что к нам приближается Алекс, бросившая по дороге лукавый взгляд на неудачника-музыканта, сидящего в углу зала. За последние три месяца он посвятил ей три песни, не имевшие, впрочем, ни малейшего успеха. Но она любила с ним заигрывать, перемежая кокетливые взгляды с полным равнодушием. Нас это от души забавляло, и мы всегда прерывали болтовню, наблюдая за сценами между ними.
– Ничего не говори, – прошептала я и умоляюще посмотрела на Робин. – Пожалуйста.
– Привет, шлюшка, – небрежно бросила Робин, по-прежнему глядя на меня. – Как оно?
Алекс с готовностью погрузилась в пересказ какого-то кулинарного кошмара – невероятного злоключения, вызванного неспособностью Грейс следовать рецептам. Закончился рассказ, как и все истории Алекс, стандартно: «В общем, мы отказались от этой затеи и открыли бутылку вина». Меня неизменно поражало, как это Алекс удается так непринужденно говорить о том, что представляется – во всяком случае, мне – взрослыми, непростыми делами.
Алекс была на год старше нас троих. Получив аттестат о неполном образовании, она год провела в Нью-Йорке, а затем стажировалась в каком-то крутейшем рекламном агентстве, принадлежавшем другу ее матери. То, что она часами занималась маникюром (нам, с нашими короткими обкусанными ногтями, покрытыми какими-то серо-буро-малиновыми цветами, это занятие представлялось странным и бессмысленным), водила машину, обладала способностью описывать вкус самых разных сортов вина (подтвердить или опровергнуть ее суждения у нас не было решительно никакой возможности) – все это добавляло ей в наших глазах зрелости, которой мы могли только втайне подражать, демонстрируя украденные у нее повадки перед родителями и сверстницами.
