Мы вышли из здания молча, ощущая какую-то неловкость. На школьной стоянке оставалась только его машина. Я села на пассажирское место, отодвинув в сторону стаканчики из-под кофе и упаковки от крекеров. На заднем сиденье чего только не валялось: книги, картонные коробки с бумагами, рюкзаки, походное снаряжение, теплая зимняя куртка, лыжные палки.
– Извините за беспорядок.
Взревел двигатель, загорелись фары, я заморгала, привыкая к новому освещению. Перед моими глазами плыли пятна, в лучах света метались комары, трепетала на ветру трава. Декан включил радио, зазвучала какая-то песня; он переключался между станциями, бормоча себе что-то под нос.
– Эта мне нравится, – сказала я в какой-то момент, думая только об одном – когда же кончится это путешествие.
– Эта? – Он хмыкнул, и впервые после того, как я сказала ему, что думаю про смерть Эмили, на лице его появилась улыбка. – Не знал, что Барри Манилоу снова в моде. – Он притормозил и развернулся. – Этак я скоро снова буду «в тренде».
– Еще как, сэр. – Я театрально рассмеялась.
Машин было немного, мы ехали по темной проселочной дороге под негромкую музыку. Время от времени он спрашивал, как у меня с занятиями, какие предметы нравятся и так далее; на все вопросы я отвечала уклончиво, но в общем положительно, с улыбкой, по-доброму. Я подавляла желание схватить руль, пыталась умерить дрожь в руках и успокоить сердцебиение, вдыхая и набирая в грудь побольше воздуха.
На въезде в город уличные фонари сменились ярким освещением набережной с ее обшарпанными павильонами с игровыми автоматами: «Золотая лихорадка», «Дворец Цезаря», «Госпожа Удача» – названия полыхали яркими красками.
– Знаете, Вайолет, – медленно заговорил он, по-прежнему не отрывая взгляд от дороги, – иногда я за вас беспокоюсь. Я знаю, вам пришлось пройти через многое, и… – Он замолчал, тщательно подбирая слова. – Порой мне кажется, что для вас самой было бы лучше, если бы вы хоть немного приоткрылись тому, кому вы можете доверять.
Я молча смотрела в окно, стараясь не слушать его, а просто смотреть на прохожих. Вот мимо прошла, держась за руки, пара, глаза у него опущены, он смотрит на ее ноги; за ними пожилая женщина с всклокоченными волосами, в потрепанном мешковатом пальто, она подозрительно смотрит на парочку; стайка девушек всего на несколько лет старше меня, в юбках ядовитых цветов, на головокружительно высоких каблуках, покачиваясь, переходит из одного бара в другой; а на пирсе, скрестив ноги, вытирая нос рукавом, сидит и остекленевшими глазами смотрит на плывущую мимо толпу Робин. Я положила ладонь на дверную ручку, крепко стиснула ее. Дверь была заперта.
– Замыкаться в себе, – продолжал декан, глядя вперед и задумчиво покусывая ноготь большого пальца, – привычка как минимум нездоровая. Можно злиться, можно грустить, но нельзя оставаться с этими переживаниями наедине…
Я схватила сумку и, едва машина притормозила, выпрыгнула наружу. Голос декана заглушил шум двигателя ехавшей навстречу машины, – ее водитель, не останавливаясь, что-то сердито проворчал в мой адрес. Задыхаясь, я помчалась назад, но Робин уже не было.
Я села на ее место, словно таким образом можно было проследить за ходом ее мыслей, и когда с наступлением ночи стало холодно, а в павильонах погас свет, пошла домой, громко стуча каблуками по неровному тротуару.
– А вот и ты.
Буквально в нескольких шагах от дома чья-то рука, высунувшаяся из-за дерева, вцепилась мне в плечо. Я круто развернулась.
– О господи, – выдохнула я, – я же тебя везде ищу.
Робин улыбнулась, чуть менее ослепительно, чем обычно, да и глаза, еще не просохшие от слез, были красными.
– Довольно гнусная неделька выдалась.
– Да, жалко Эмили, – подхватила я.
– Не жалей. Мы все знаем, что она… – Робин оборвала себя на полуслове.
Я свернула к дому; телевизор в гостиной все еще работал.
– Зайдешь?
– А можно?
– Да, только… – Я огляделась. – Надо как-то отвлечь маму. Не стоит ей тебя видеть.
Я вошла, оставив дверь приоткрытой. Неслышно ступая по ковру, я заглянула на кухню, там на столе, накрытое фольгой, стояло большое блюдо; из гостиной донесся шорох – мать повернулась ко мне. «Надо же тебе проснуться именно сейчас», – подумала я, застыв на месте.
– Где была? – спросила она хриплым после сна голосом. Она сползла с дивана и затопала – неуклюже, как обезьяна или человек, охваченный глубоким горем, – на кухню.
Мы не виделись уже несколько недель – разве что в полутьме. Лишь бы только Робин ее не увидела: глаза желтые, с красными прожилками, кожа бледно-голубая и прозрачная, как прокисшее молоко.
Она положила мне на плечо холодную ладонь. Я отпрянула в сторону.
– Родная моя… Что же ты с собой делаешь?
– Да ничего, ма. Все хорошо.
– Да нет, что-то не так. Детка, скажи честно, ты принимаешь наркотики? – Я обернулась и заметила, как Робин проскользнула в дом. – Понимаешь… Ты так похудела. И бледная какая-то.
– Просто устала, мам. Я ведь и в самом деле много сил трачу. – Я старалась ровно дышать, сохранять спокойствие, но чувствовала, как внутри нарастает раздражение. – Неужели ты всерьез обвиняешь меня в наркомании?
– Ни в чем я тебя не обвиняю, – с некоторой нервозностью в голосе отмахнулась она.
– Ты ведешь себя так, будто это у меня проблемы. Но ведь это же лицемерие, – спокойно, не повышая голоса, сказала я. – Когда ты в последний раз выходила из дома? Когда, черт возьми, на тебе было надето что-нибудь, кроме пижамы? Вот это неправильно. Это ты ведешь себя неправильно.
– Вайолет… – Она отступила назад и посмотрела на меня расширившимися от боли глазами.
– Нет, мам. Не надо ругаться со мной насчет того, кто отнял жизнь у них обоих. Я знаю, что делаю. Я держу себя в руках. А вот ты нет. И я не желаю тебя слушать.
Я оттолкнула ее и пошла наверх. Она промолчала, но, закрывая дверь к себе в комнату, я услышала сдавленные рыдания. И ничего не почувствовала.
– Ты что, накурилась? – спросила Робин. – Может, помощь какая требуется? Обнимашки?
Я неопределенно хмыкнула, бросила на пол сумку и оглядела комнату. Все то же самое, что было: остатки сброшенной кожи, выцветшее, прохудившееся от старости покрывало, вырванные из журналов картинки, наклеенные на обои. Те же журналы, сваленные рядом со старым комодом, в который запихана одежда, которую я никогда не надену. Теперь-то уж точно. Я уже не та прежняя девочка; и мне ненавистна даже сама мысль, будто это не так.
– Так что случилось? – спросила я, усаживаясь на кровать и сбрасывая туфли. Обнаружив дырочку на колготках, я принялась старательно расширять ее. Нейлон с треском порвался, ноготь царапнул кожу.
Она положила ноги мне на колени и спокойно откинулась на спинку кровати.
