Был ли у меня выбор – идти или не идти дорогой, которая привела меня сюда, – или Робин знала ответ с самого начала, еще тогда, когда мы несколько дней назад стояли у его дома? Мне было стыдно за собственную предсказуемость – унылую податливость.
Она остановилась у запущенного сада, выглядевшего при дневном свете еще хуже. Через незапертые железные ворота я последовала за остальными в узкий проход между домами. За ними оказались загаженная пометом птичья поилка, перевернутая лейка, сломанный забор. На бельевой веревке, издававшей жалобные звуки при порывах ветра, висели лишь садовые перчатки, пальцы которых дергались, когда на веревку садились скворцы.
Робин провела пальцами по краям цветочных горшков, пнула каждый носком туфли и под одним из них нашла ключ. Интересно, подумала я, ей просто повезло или она знала, что ключ лежит именно тут, потому что предвидит поведение декана, как и мое.
Внутри все оказалось так же, как и снаружи. Задернутые шторы, траченный молью ковер, линолеум в грязных разводах, покрывшаяся плесенью циновка в ванной, на кровати плюшевый кот, стены обклеены картинками, вырезанными из журналов, на двери, поверх фотографии с изображением улыбающихся папы и дочки на морском берегу, надпись: «Посторонним вход воспрещен». Очередной мимолетный укол зависти.
– Когда он, думаешь, появится? – спросила Грейс через порог, покуда я разглядывала фотографии, запечатлевшие светскую жизнь Софи. Выглядели они ослепительно: Лондон, Нью-Йорк, Пекин, – но сейчас, перебирая бусы на кукле без головы, я не испытывала к ней ничего, кроме жалости. Жалости к ее жизни, так похожей на мою. «Может, – мелькнула у меня мысль, – мы делаем ей одолжение. Может, она не хочет сюда возвращаться».
– Наверное, какое-то время у нас еще есть, – сказала я, направляясь к двери. Грейс, кожа которой при тусклом свете казалась матовой, посмотрела на меня, прищурившись, и возникло неприятное ощущение, будто меня за чем-то застукали. Но тут, нарушая тишину, снизу донесся смех, и мы обе вздрогнули.
– Ш-ш-ш! – Мы дружно прижали ладони к губам и увидели, что Робин, держась за спинку стула, согнулась пополам, а Алекс сидит на нем, тоже зажимая рот рукой.
– Извините. – Робин давилась от смеха, плечи ее вздрагивали.
Я разозлилась на обеих, особенно на Робин с ее легкомысленной жестокостью и привычкой вести себя по-детски.
– Может, просто возьмем что-нибудь да свалим поскорее? – выдавила я, взглянув на Грейс в поисках поддержки.
Смущенно улыбнувшись, та протянула руку к предмету, над которым, держа его в руках, хохотали девушки, и спросила:
– Это еще что такое?
Новый взрыв смеха.
Алекс протянула Грейс фотографию. Мы вгляделись, пытаясь при тусклом свете разобрать, что на ней. Походило на оптическую иллюзию, «волшебные картинки», в то время они были очень популярны (и которые я, к стыду своему, так и не научилась видеть). Линии сдвинулись, и на фотографии стали проступать контуры, в основном подростков, ненамного старше нас. В центре возвышался декан – несомненно, это был он: те же широко расставленные темные глаза, те же пухлые щеки, но на лице густой слой белого грима, губы – ярко-алые, черные волосы растрепаны.
– Ну и вид у него.
Судя по сдавленному голосу, Грейс едва сдерживала смех.
Я молча кивнула. Были на фотографии и другие, неизвестные мне люди, все с фирменным знаком молнии Дэвида Боуи, с блестками на одежде, высокие, с высоко зачесанными назад волосами. Парни и девушки, смеющиеся, беззаботные. Точь-в-точь как мы.
Мое внимание привлекла красноватая тень на заднем плане. Я взяла фотографию у Грейс, подошла к окну и немного отдернула занавеску: на картинку лег солнечный луч. Я пригляделась. Локоны, легкая улыбка на губах, из-под поднятой руки какого-то парня выглядывает один зеленый глаз.
– Смотри-ка, – позвала я Грейс; другие все еще хихикали в углу. – Это не Аннабел?
– О господи! – Она взяла у меня фотографию, еще раз вгляделась в нее. – Так странно.
Робин, рывшаяся в шкафчике с запыленными бутылками и старыми потрепанными книгами, обернулась и посмотрела на нас.
– Что странно?
– Смотри, Аннабел, – сказала Грейс. – Кто они? Студенты, наверное?
– А я и не знала, что они были друзьями, – вставила я.
– Неужели ты не видишь, как они смотрят друг на друга? – фыркнула Робин. – Да она ж прямо скалится. Может, мы и ей оказываем услугу, избавляясь от него?
Слова эти словно на мгновение повисли в воздухе – и взорвались. Впервые то, что мы собрались сделать, было сказано вслух, без эвфемизмов.
– Пойду поищу его расческу для волос, – после ненадолго молчания произнесла я в надежде, что девушки не увидят проступившие на моем лбу мелкие капли пота, я была признательна темноте за то, что она не позволяла увидеть, как я побледнела, как задрожала всем телом, едва удерживая тошноту.
– Только не тормози, – бросила Алекс, глядя на часы, тикающие на каминной доске; мы здесь уже больше часа.
Я вышла в темный, без окон, холл и вслепую направилась к лестнице. Нащупала сморщенные, пропитавшиеся влагой по краям обои, какие-то куртки, от которых исходил слабый запах дыма и высохшего пота. Наконец мои пальцы коснулись дверной ручки, и я подумала об отпечатках, вещественных доказательствах, свидетельствах того, что мы здесь были, но отогнала эти мысли (слишком поздно, нервно напомнила я себе) и заглянула внутрь.
Пошарила по стене в поисках выключателя, комната озарилась ярким светом. С потолка свисала покрывшаяся тонким слоем пыли, без абажура, лампочка. Не ванная, как я надеялась, а гараж, превращенный в некое подобие рабочего кабинета. Посреди канистр и разбросанных повсюду инструментов заваленный бумагами стол, на нем – пишущая машинка со вставленным листом. Я окинула взглядом все помещение: чемодан, клюшки для гольфа, сломанные книжные полки; пропахшие кроссовки, упаковки крысиного яда в вощеных голубых обертках, пустая клетка.
Я вошла и закрыла за собой дверь. Тихо, если не считать доносящегося снаружи шума ветра, и холодно, вспотевшую кожу начало покалывать. Я вытерла ладонь о рубашку и взяла со стола лист бумаги.
«Уважаемый мистер Холмсворт, – гласило письмо, – благодарю за присланную Вами рукопись „Ведьмы Элм Холлоу: мифы и убийства, 1604–1984“. Тема интересная, но содержание представляется слишком академичным для широкой публики. В любом случае еще раз выражаю признательность за внимание и время, которые Вы нам уделили, и желаю удачи в поисках издателя Вашей книги».
Я отложила письмо, под ним оказалось еще одно.
«Ваши расследования представляют интерес, однако мне кажется маловероятным, что они будут всерьез восприняты в научном сообществе, – быть может, Вам лучше подумать о романе, нежели о монографии?»
И еще:
«Нельзя не отметить, что последняя „тайна“ десятилетней давности во многим лишает данную работу актуальности. Учитывая, что дело давно закрыто (и нет никаких признаков того, что оно будет возобновлено), представляется вероятным, что Вами движет (нельзя не признать, объяснимый) личный интерес, которому трудно будет найти отклик на нынешнем довольно-таки переменчивом рынке».
