– Возможно, мы никогда не узнаем, – продолжал директор, – как и почему этот страшный удар обрушился на одного из нас…
Из дальнего угла зала, где стояла одна из учениц старших классов, с которой я не была знакома, но чьи зеленовато-голубые глаза и проколотая ноздря меня всегда восхищали, донесся громкий возглас. Девушка пристально смотрела на директора, ее голос эхом пронесся по залу:
– Мы уже знаем!
Стоявшая позади нее Аннабел, сложив руки на груди, опустилась на место. Выражение ее лица под взглядами каменных ангелов оставалось совершенно бесстрастным. Она единственная среди преподавателей не смотрела по сторонам – только прямо перед собой. Единственная, кто на мгновение улыбнулся, когда девушка выкрикнула: «Он убил Эмили Фрост!»
Я поймала взгляд Робин, ускользающий, едва заметный; она была мертвенно-бледна (все никак оправиться не может, подумала я. Впрочем, с того самого вечера, когда произошло убийство, нас всех время от времени накрывали воспоминания, и тогда кровь в жилах застывала). Директор откашлялся и призвал к прядку; преподаватели, стоявшие вдоль стен зала, хранили молчание.
– Мы не можем гадать…
– А тут и гадать нечего! Мы все знаем, что это его рук дело! – проорала еще одна школьница.
Первую поддержка явно ободрила.
– Он – убийца.
– Сядьте, – бросил директор, но как-то устало, и это побудило многих вскочить на ноги. Он повернулся к хормейстеру, дирижировавшему реквием, однако выкрики «Убийца! Убийца!» заглушили хор. Они становились громче, настойчивее, и вот уже все школьницы повскакали с мест.
Все, кроме нас четверых. Не могу сказать, подействовало ли само слово, или его немилосердное скандирование нашими сверстницами, или осознание того, что мы спровоцировали нечто такое, что самым устрашающим образом расползалось во все стороны, выходило из-под контроля, становилось чем-то большим и невообразимо жестоким, гораздо более жестоким, чем мы могли себе представить. А ведь все могло быть просто: пустой стул, поминальная служба. Я закрыла глаза, молясь, чтобы руки перестали трястись.
Робин откашлялась в рукав. Я с беспокойством посмотрела на нее. Она потянулась ко мне и изо всех сил, так что костяшки пальцев побелели, стиснула мне руку, потом наклонилась и спрятала лицо в ладонях. «Она что, плачет?» – подумала я. Не может быть. «Не надо, – молча умоляла я ее, – не надо», не сразу заметив, как под заштопанным рукавом блейзера мелькнула улыбка, а зубы впились в ладонь, чтобы унять смех. Когда запел хор, она согнулась пополам, плечи ее дрожали.
«Да что с тобой? – подумала я. – В этом нет ничего смешного. Решительно ничего».
Чувствуя, что на нас смотрят, я наклонилась, положила ей руку на плечо, чтобы, как я надеялась, со стороны могло показаться, будто я ее утешаю, и сильно ущипнула за руку. «Ты что себе позволяешь?» – прошипела я. Она полуобернулась ко мне, черты ее лица исказились, она изо всех сил, но безуспешно, старалась подавить смех. И тогда я, несмотря ни на что, уткнувшись лицом в ее плечо, тоже рассмеялась.
Потом повернулась к Алекс и Грейс. Они смотрели прямо перед собой с выражением ужаса на лицах, которое почти наверняка выдало бы их, если бы не спасительный фактор – Эмили. Считая, что они переживают глубокое горе, одноклассницы истолковывали выражение их лиц как маску скорби, вполне уместную. Это облегчало наше положение, всех четверых. Мы с Робин продолжали смеяться, безудержно и гротескно, «охваченные горем» Алекс и Грейс были защищены, хотя бы на время, от содеянного. По крайней мере в тот момент они могли не бояться последствий преступления. Убийство, обернувшееся шуткой.
Когда церемония наконец завершилась (реквием отзвучал, речь директора закончилась и уже забылась), мы пошли во двор и, проходя мимо Аннабел, опустили головы. Она смотрела поверх нас на школьниц, которые, сбившись в стайки, делились впечатлениями о «странном» поведении декана, его «неправильных» высказываниях. Накинув на плечи тонкую шаль, она наблюдала за происходящим, оценивая эстетику сцены.
Алекс и Грейс присоединились к нам двоим (мы никак не могли унять смех, хотя смеялись тихо, надеясь, что нас никто не видит) и уселись рядом на траву, все еще блестевшую влагой после поливки (обслуживающий персонал воспользовался редким случаем, когда все школьницы и учителя находились в помещении, чтобы полить жухлую растительность).
– О господи, – простонала Робин, отдирая от сумки комок прилипшей к ней грязи. – Ну и болваны.
– Что это с вами? – спросила Алекс, свирепо глядя на Робин. – Вы что… – она понизила голос до шепота. – Вы что, смеялись?
– Извини, – улыбнулась я. – Просто…
– Знаешь что, ты точь-в-точь как Эмили, – гневно бросила Алекс.
Я почувствовала, что краснею, сначала от негодования, потом, вздрогнув, от чего-то похожего на страх.
– А ты, смотрю, – повернулась она к Робин, – всегда на ее стороне, какую бы глупость она ни выкинула. – Алекс выдернула из земли травинку, порвала ее на мелкие кусочки и бросила на землю. – Как трогательно.
– Да пошла ты, Алекс, – насупилась Робин. – Только потому, что у нее есть чувство юмора…
– Чувство юмора, из-за которого мы угодим за решетку.
– Успокойся. Никто ничего не заметил, – сказала Робин, хотя взгляд ее заметался по двору, а зрачки расширились и потемнели.
– Мы заметили. – Алекс посмотрела на Грейс. – Честно говоря, трудно было не заметить.
– Знаешь что, Алекс? – Робин вскочила на ноги. – Катилась бы ты куда подальше.
– Класс. Просто класс, – бросила Алекс в спину уходящей Робин.
Я тоже, застыв на месте, посмотрела ей вслед и повернулась к остальным.
– Ну, Алекс, ты молодец. Отличилась. – Я распрямилась, голова закружилась, и мир, теряя по краям резкость очертаний, на мгновение заколебался в моих глазах.
– Она не в себе, – холодно сказала Алекс. – Тебе бы надо заставить ее…
– Ничего мне надо делать, – отмахнулась я. – Может, это тебе стоило бы перестать…
Я остановилась, пытаясь подыскать нужные слова, сообразить, что делать, но в голову так ничего и не пришло. Внезапно тяжелым грузом навалилась усталость. Видя, что Робин вот-вот исчезнет за углом ближайшего здания, я поплелась следом за ней и лишь после сообразила, что девушки даже не попросили меня вернуться.
Мы сидели в украденных шезлонгах на террасе, холодный вечерний ветер пощипывал щеки. Всю вторую половину дня мы провели дома у Робин – ее родители уехали на выходные «в гости к каким-то Макфанам», пояснила она перед тем, как сменить тему разговора, – беспечно доливая себе из бутылок, стоявших в домашнем баре. Каждый раз, замещая выпитое водой, мы проливали ее на пол.
Робин протянула мне пакетик белого порошка, и я бездумно нюхнула его, словно он мог стереть картины, стоявшие перед моим мысленным взором, рассеять упорно исходивший от моего тела острый запах, хотя откуда он взялся, было непонятно. Я успела принять душ, правда, голову не вымыла; при мысли о крови, смешивающейся с черной краской для волос, меня и теперь охватывала дрожь, не сказать чтобы неприятная: было в ней и что-то от волнения, испытываемого, когда рискуешь.
