Чуднó, как в зрелом возрасте выдумки вроде этой способны превращаться в реальность: что-то вроде гимнастического кульбита ума. Но ведь верить проще, чем не верить, разве не так?
Как-то, сидя у себя за столом – в кабинете, который я все еще называла про себя его кабинетом, – я выглянула в окно: там, на свежескошенной траве, толпились школьницы, смеялись, читали, что-то записывали в тетради. Раздался стук в дверь: в щель заглянула секретарша с неизменно настороженным выражением лица. Она ведь так меня и не простила, хотя за что именно, сказать трудно; может, за то, что я грубо вела себя, еще будучи школьницей; взгляд, вздох, стон.
– Звонят, – бросила она.
– Соедините.
– Не соединяется, что-то сломалось. – Она повернулась, возвращаясь к себе на место. – Если угодно, можете взять трубку в приемной.
Я вышла в застекленную приемную; где-то в глубине скрипел и кашлял старинный принтер, рядом шумел вентилятор.
– Да? – Я прижала трубку к уху.
Этого звонка я ждала не первый день. Умерла мать. Упала, спускаясь по лестнице, сломала шею. Удивило только, как именно она ушла, я готовила себя к другому сценарию: долгой мучительной болезни, например циррозу печени или раку, если повезет, быстротекущему. Два дня спустя я встретилась с адвокатом – лысым коротышкой, почему-то меня на протяжении всего разговора ужасно раздражала болтавшаяся на обшлаге рукава нитка, – он передал мне ключи от дома, который я оставила сразу по окончании школы и куда, если не считать коротких визитов вежливости, не возвращалась.
Теперь это был дом призраков, в котором последние двадцать лет жизни мама прожила среди осколков прошлого, не притрагиваясь к вещам, оставшимся после отца, сестры и – как я убедилась со странным чувством признательности – моим.
Какое-то время я провела в своей прежней комнате, разглядывая пожелтевшие плакаты, отслоившиеся обои, темное сырое пятно в углу с выступившей поверх него плесенью. Неоновые браслеты на керамической подставке в форме руки. Школьное сочинение, которое я здесь оставила, уезжая в университет. Записка от Робин: «Увидимся на уроке. Целую». Полароидная фотография, запечатлевшая нас четверых, загнулась по краям, выцвела на солнечном свете. Губы Алекс прижимаются ко лбу Грейс, ладонь Робин накрывает мою руку, мы с ней смеемся, полные жизни.
Я щелкнула выключателем, закрыла за собой дверь, представила, что все просто куда-то ушли. Черные мусорные мешки на кухне, все воспоминания стерты.
На секунду я заглянула в комнату матери: как и следовало ожидать, полный беспорядок, по полу разбросаны пустые бутылки, смятая одежда, запах простыней, которые не меняли месяцами, а то и годами, спертый воздух. В холле висит в рамке семейная фотография, сделанная в каком-то давно закрывшемся парке отдыха: мы четверо весело смеемся, на всех сомбреро, собираемся прокатиться на лошадях. Сестра жмурится на ярком солнце, сжимает в ладошке леденец в форме Микки Мауса. «Ее комната, – подумала я. – Надо все оттуда вынести».
Перед тем как войти, я несколько минут простояла у двери, нервно сжимая в ладони мобильник, словно в ожидании звонка (хотя даже не вспомнить, когда по нему звонили в последний раз; оживал он только при получении почтовых сообщений о публикациях с заданными мною ключевыми словами – «убийство в «Элм Холлоу», «токсические свойства белладонны» и другие так и не раскрытые тайны).
Запах тяжелый, тошнотворный, как на берегу зацветшего пруда; я подержала дверь открытой, пока в комнате хоть немного не посвежело. Где только можно – толстые слои пыли, под ними повсюду угадывается розовый цвет. Я всегда дразнила сестру из-за этого, в последний раз – в день ее смерти. «Розовое для младенцев», – сказала я, садясь вместе с ней в машину, и это были последние слова, которые она слышала от меня. Рядом с кроватью – источник вони: аквариум с дохлыми рыбками. Вернее, останками. Когда-то я знала их названия, теперь забыла. Их было две: одна золотистая, другая темная. Помню, с каким тщанием, по науке – сегодня одно, завтра другое – она кормила их, а я смотрела, как отец сосредоточенно чистит аквариум. Сестра собирала всякие игрушки, иные, хоть и ссохлись давно, все еще расставлены вокруг аквариума: карусель, горка, домик с желтыми окнами, излучающими мягкий свет.
Я заглянула внутрь аквариума: вода мутная, заплесневевшая, пахнущая смертью. Поверхность слегка всколыхнулась, и на дне обозначилось то, чего сперва видно не было: Сэнди. Волосы у куклы отслоились, но сохранили первоначальный, не тронутый зеленой тиной блондинистый цвет. Я отступила на шаг от аквариума и почувствовала, что к моей ладони что-то прилипло, – волосок с края аквариума, рыжий, оказавшийся там двадцатью годами позднее. Это Робин вырвала его из головы куклы и оставила там; я представила себе, как она, улыбаясь, опускает куклу в воду и мысленно видит, как Ники тонет: уходит на дно при свете дня.
На затылке и ладонях у меня выступил пот; меня вырвало на месте, в стоявший рядом с кроватью мусорный мешок.
* * *
Прогулявшись по набережной, я вернулась в «Элм Холлоу». Выбор был наконец сделан.
Я сдвинула камень, лежавший у подножия Колокольни, и, как научила меня Робин, взяла ключ от башенных ворот. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице на своих двоих, медленно, кляня слабые связки и вес, который я набрала после ее смерти и продолжаю с каждым годом набирать все больше и больше; впрочем, тело мое возвращается к своему природному состоянию, мне его мягкость приятна. Я толкнула дверь, она легко подалась. Ничего внутри не изменилось, если не считать следов проникновения природы. Ковер усеян яичной скорлупой, останками птичьих гнезд и птичьим же пометом. Два десятилетия запустения, господства существ, изъедающих книги, оставляющих влажные следы на мебели. Воздух, насыщенный шорохами разных ползающих существ, хлопанье крыльев под крышей.
За минувшие годы мне случалось слышать об Аннабел, ее имя упоминалось в связи с разными школами-пансионами в Швейцарии, Франции и Риме, хотя сама она оставалась невидима, насколько это возможно в мире, почти полностью живущем в онлайн-режиме: ее фотография на фоне нависающих арок «Элм Холлоу» не меняется. Сейчас я представляю ее себе такой же, какой она была всегда; иногда задаюсь вопросом, постарела ли она, как я. Чувствует ли себя постаревшей, как я.
Слежу я и за подругами, хотя они прокляли бы меня за это. Обе взяли себе не особенно подходящие псевдонимы. Алекс теперь адвокат, Грейс – писатель, вполне узнаваемые, они выкладывают иногда фотографии в интернете, глаза у них совершенно не изменились. Ни одна, ни другая ни разу не позвонила и не написала, хотя мне кажется, что и они поглядывают за мной – издалека. Вопрос, ощущают ли они то же, что я, стеснение в груди, когда видят мое лицо; ту же тоску по тому, кем бы мы могли стать или что сделать.
Сейчас, находясь в башне, я думаю о них, подметая полы, стирая пыль с циферблатов часов, убирая тошнотворно-приторные следы распада. Я разжигаю камин, смотрю, как бешено мечутся внутри него пауки, наверху лениво хлопают крыльями летучие мыши, зубастые, с мохнатыми щеками, вижу едва заметную улыбку Робин. Я сгоняю голубя с ручки кресла и сажусь в него с закрытыми глазами, представляя себе всех их здесь.
