* * *
Из Ярославля четверо призывников вместе с товарищем Кимом уезжали поездом. Сперва до Москвы, а там, перейдя с одного вокзала на другой, двинулись на Дальний Восток. Впрочем, вот так просто перейти с Ярославского на Казанский повезло далеко не всем: в Москве уже дожидались своей очереди на отправку не одна и не две – девять воинских команд.
Ким не стал задаваться вопросом, где и когда призывник Волков приобрёл опыт армейской службы, а просто сообщил начальнику одной из команд, что парня следует поставить старшим, а заодно поручить ему же провести первые уроки японского. Оказавшись пусть временным, но начальником, Всеволод приготовился доказывать своё командирство силой, но, к его удивлению, ничего подобного не потребовалось. Четыре десятка парней совершенно спокойно приняли известие о его назначении, даже наоборот – предлагали помощь. «Однако, – размышлял недавний сержант Волков, – приходится признать, что в этом времени отношение к службе в армии принципиально иное. Или это именно в этом мире? Надо будет папане письмецо черкнуть – заодно и спросить…»
Его команда загрузилась в общий вагон и неспешно покатила на восход. И снова Всеволоду оставалось только поражаться происходящему: их кормили в вагоне-ресторане. Правда, не слишком дорогим комплексным обедом, но сопровождавшие их командиры не имели ничего против, если призывник за свои средства заказывал что-то другое. Причём, из цены заказанного блюда вычиталась стоимость того, вместо чего его заказали и что было проплачено по воинскому требованию
[87].
Вечерами в вагоне надрывались две тальянки, и призывники дружно пели «Дан приказ ему на запад», «Наш паровоз», «Мы молодая гвардия», «По долинам и по взгорьям» и ещё множество разных песен, известных и не очень. Иногда к призывникам присоединялись и командиры, и тогда хор выводил:
Мы не знали устали,
Проходя тайгой,
Согревал нас в ярости
Бешеный огонь.
Молодые мускулы окрепли в те года,
Славься, Приамурская вторая, навсегда!
[88]Всеволод не удержался и тоже спел «Эх, дороги», а потом, плюнув на последствия, исполнил Some Say the Devil Is Dead
[89], сопроводив исполнение собственным переводом. Сальные слова, балансировавшие на грани непристойности, привели простодушных призывников образца 1930 года в восторг, и уже в Благовещенске, конечном пункте их маршрута, команда шагала, дружно вопя безбожно перевранные слова этой песенки, вполне сошедшей за маршевую. За что краскомы и взгрели старшего по команде призывника Волкова. Правда, отчитывая, они еле сдерживали улыбки, что не укрылось от внимательного взгляда отставного сержанта, и потому он особенно не переживал.
Лагерь формируемой дивизии оказался километрах в пяти от города – рядом с селом, носившем смешное название Будунда
[90]. Всеволод только присвистнул, когда увидел стоящие в чистом поле ворота, несколько лёгких вышек и ряды брезентовых палаток. «Однако, – мысленно хмыкнул бывший сержант, – на улице примерно плюс пять по Цельсию. Днём. Ну да, – он резко выдохнул и последил за клубами вырвавшегося изо рта пара, – ночью минус, с гарантией. И жить в палатках? Весёлая у нас начинается жизнь…»
В палатках имелись печки-буржуйки, но Волков прекрасно понимал, что толку от них не будет.
Имелось несколько дощатых зданий – столовые и учебные классы, но в основе – всё те же палатки. «С другой стороны, – размышлял Всеволод, – всё не так чтобы и плохо. Либо мы здесь до осени максимум, либо нам что-то построят. Или мы сами построим. Но одно можно сказать совершенно точно: здешнюю зиму мы в палатках не перезимуем…»
Их отправили получать форму: новенькую, хрусткую, с залежавшимися складками, такие же новенькие сапоги, по две пары портянок, полотенца – и завели в громадную палатку-баню, где возле печей было нестерпимо жарко, а в двух шагах от них – нестерпимо же холодно. Призывники, постоянно ёжась и вздрагивая, кое-как вымылись. Потом был обед – странноватый, на взгляд Волкова, и несъедобный, на взгляд всех остальных. А все потому, что обед оказался японским. Мисосиру
[91], сифудо-тяхан
[92] и сасими
[93] из лосося, осьминога, креветок и ещё какой-то рыбы с дайконом и листами сисо потрясли воображение призывников. Они бестолково тыкали палочками в чашки, самые смелые пытались зацепить собственными ложками или хлебнуть из чашек через край. После чего тут же кривились и начинали плеваться: вкус был непривычен и казался неприятным. Впрочем, как и запах.
Единственными, кто быстро освоился с незнакомыми блюдами, оказались двое комсомольцев-корейцев из местных и, разумеется, Всеволод. Корейцы вытащили свои чоккарак
[94], а бывший сержант взял лежавшие рядом с ним хаси
[95], и вся троица налегла на еду.
Сидевшие за соседним столом японцы весело поглядывали на новоприбывших и со смехом обсуждали их мытарства с обедом. Достаточно быстро Волкову надоело слушать примитивные остроты недавних крестьян – происхождение японцев он определил по тем сравнениям и эпитетам, которыми они награждали советских красноармейцев, а потому он оторвался от еды и громко и чётко произнёс на языке детей Аматэрасу:
– Грубый подобен горбатому, невоспитанный – хромому. Солдат не тот, кто жрёт все, что видит, а тот, кто свой долг свято выполняет! Ещё что-то смешное есть? Тогда скажите – вместе посмеёмся.
