– …конечно, молодцы, – донеслось до него внезапно.
Он скосил глаза. Чуть в стороне высокий человек в военно-морской форме сел напротив дежурного и, вытащив из коробки папиросу, продолжил негромко:
– Молодцы-то они молодцы, а только разбранили нас ой-ёй как. Наши-то ребята эти линкоры по Севморпути еле-еле дотащили, даром что у них обводы ледокольные, а всё же. Машины еле тянут, погода – черти ворожат, в кубриках холодно, влажно… А эти здесь: а что ж вы свои «Измаилы»
[207] на металл разделали? Они не хуже наших «Фусо», а старые корабли оставили? Зачем? Нам, говорят, по соглашению новых линкоров строить нельзя, хотя мы во Владивостоке построим, только они официально вашими числиться станут. А вы такие хорошие корабли – на металл. Атташе прямо чёрным весь стал: они ж его в дерьмо мордой макают. И всё так вежливо, как у них принято, всё с поклонами, с улыбочками…
Моряк огорчённо махнул рукой, дежурный принялся его утешать, а Волков вдруг подумал, что, конечно, общего в двух народах много, но ведь и различий – мама не горюй! На память ему пришла история, рассказанная в вагоне-ресторане подвыпившим милиционером, переводившимся на Дальний Восток из Крыма…
– …Понимаешь, товарищ, цыгане – им же не объяснить, что Советская Власть! Тёмный народ, да и вправду сказать – вороватый.
– Жулики, – согласился Всеволод Николаевич.
Милиционер обрадованно закивал:
– Во-во! Верно, товарищ, говоришь: жулье – моё почтение! Встали табором возле колхоза, ну и пошли, как у них заведено, поглядеть: где что плохо лежит.
– А что хорошо лежит – переложить, чтобы плохо лежать стало, – засмеялся Волков.
Но милиционер не поддержал веселья. Лицо у него мучительно скривилось, он махнул одну за другой две стопки водки и лишь тогда продолжил:
– Всё так и случилось. Что-то кто-то у колхозников подтибрил: где курицу, где, извиняюсь, подштанники, где ещё чего. Пришёл вечером народ с бахчей: глядь-поглядь, а, почитай, в каждом дворе убыток. Ну они, ясно дело – в милицию. Так, мол, и так: цыганва обнесла. Полуторку нам выделили, так что наряд быстро приехал. И в табор конечно, а там уже ругань, крики, прям смерть. Колхозники-то сами в табор пришли да кой-чего из своего и сыскали. Ну и лают цыган, а те отбрехиваются…
Милиционер помотал головой, сунул в рот кусок солёной кеты и запил очередной стопкой. Вытер губы и продолжал:
– Вот, значит, а тут мы ещё. Ну и заарестовали, ясно дело, сколько-то. Так те цыгане все набегли, окружили, увозить не дают. Мы уж их и добром, и уговором, и пугать – ничего не выходит. Галдят, вопят, за руки хватают – того и гляди «Наган» ра сопрут. А что ты думаешь? В толчее – мило-дело!
Рассказчик закурил, а Волков только кивал. Уж он-то хорошо представлял себе цыган, ни бога, ни черта не боящихся – только своего барона. Всё всегда привыкли на горло брать, и ведь понимают, сволочи, что коллективной ответственности не будет.
– Тут смотрим: подходит, значит, рота. Красноармейцы, да только не наши – японские. По обмену, значит, присланные. Впереди командир – молоденький такой, но при шашке ихней, японской, ну и при кобуре, ясно. Подошёл поближе и вежливо так интересуется: что это тут происходит? Мы как могли, всех переорали, разъяснили японскому товарищу, что да как. Он посмотрел и своим бойцам скомандовал что-то – те вокруг нашей полуторки с арестованными встали и давай так расталкивать всех, чтобы нам, значит, проехать. Только цыгане всё равно вопят, за руки бойцов хватают, за винтари, а уж ругаются так, что святых выноси. Слова такие, что аж в носу свербит и глаза слезятся…
«Велик и могуч русский язык», – подумалось Волкову, а милиционер тем временем продолжал:
– Вот кто-то из цыган и пусти по матушке Советскую Власть и товарища Сталина. Японский командир услышал, вздрогнул, напрягся, а потом и говорит: мы, мол, выполняем приказ товарища Нобухито – Товарища Его Божественного Величества. А цыгане уже одурели вконец и ну орать: мы, мол, твоего Нобухито на этом самом вертели – ну ты, товарищ, понял? Японец как услышал, шашку свою вытащил и как рявкнет. Рота его сразу в две линии развернулась и винты к плечу. Мы глазом моргнуть не успели: он шашкой махнул, и те как начали пачками садить. Причём, представляешь: колхозников не трогают, а цыган прямо как траву на покосе кладут.
Милиционер замотал головой и снова приложился к стопке.
– Минуты не прошло – весь табор на земле лежит. Командир опять что-то крикнул, бойцы стрелять кончили, пробежались, и кто ещё шевелился – штыком! А этот командир ко мне поворачивается и говорит: за оскорбление священных имён товарищей Сталина и Нобухито наказание одно – смерть. А потом к председателю колхоза подошёл и спокойно так спрашивает: где ему, мол, роту разместить можно? У него и приказ есть: в этом колхозе на постой, значит, встать. И ещё говорит, что его ребята, если что, помочь могут. Тот на него поглядел и ну блевать. А японец подождал, пока председатель проблюётся, и ещё говорит, что хорошо бы его ребятам танцы… А ты говоришь! – закончил милиционер с неожиданной яростью и грохнул кулаком по столу.
«Да, вот так, – в который раз подумалось Всеволоду Николаевичу. – Японцы – ребята серьёзные. С ними и не захочешь, а за языком следить научишься…»
Глава 3
И даже тоненькую нить
Не в состояньи разрубить
Стальной клинок!
«Песня волшебника» из к/ф «Обыкновенное чудо»
Утро выдалось нервным и тревожным. Во-первых, началось оно не как обычно со спокойного рёва гудков, сообщающих о конце смены на заводах и фабриках, а с резкого боя колоколов и тревожного визга сирен. По улицам мчались пожарные автомобили и грузовики с красноармейцами: горели склады «Сумитомо-Бакелит», выбрасывая в рассветное небо клубы ядовитого дыма. А к заводу уже бежали толпы рабочих и инженеров, спеша проверить: не пострадало ли ещё что-то, кроме складов?
Но у завода их встретило оцепление из народной полиции, и на встревоженную гудящую толпу обрушилась новая страшная весть: этой ночью зверски убиты несколько членов профсоюзного комитета. Их зарубили. Мечами. Вместе с семьями.
Стоявший рядом с Волковым рабочий стиснул кулаки и выдохнул: «Якудза». А перехватив непонимающий взгляд русского инженера, негромко пояснил, что ещё в восемьдесят пятом году, в разгар революции, якудза перерезали активистов в доках Кобэ, набрасывались с мечами на отряды рабочей самообороны, устраивали диверсии в казармах верных товарищу Нобухито частей и даже охраняли от красных дружин полицейские участки вместе с полицией. О расправе в Кобэ Волков что-то слышал, хотя в его прошлом-будущем это произошло несколько позже – в 1934 году, но все остальное оказалось шокирующей новостью
[208].
