– Вы меня понимаете?
Альбас вздрогнул: с таким чувством граф отреагировал на его слова, сказанные из вежливости.
– Вы на самом деле полагаете, что можете меня понять?
– Ах нет. Быть может, я не так выразился. Просто, зная людей и зная обстоятельства, в которые они попадают, мы порой, и, может быть, не так редко, вольны догадываться, как они поступят. В этом смысле мы можем понимать друг друга.
– Да, да, конечно, – небрежно обронил Перец; было заметно его разочарование. – Вы сказали, что всякий не сдержался бы. Но тут вы не правы. Я думаю, вы бы сдержали себя.
«Почему ему не хочется немного поболтать? – подумалось Альбасу. – Почему он сразу же затворил дверь этой беседе? Может, она ему неприятна?»
Мало-помалу Альбаса стало раздражать, что, навестив его, граф все больше молчит, слова не вытянешь. Ему хотелось, чтобы Перец разоткровенничался, чуть-чуть, допустим, унизился и, прося прощения за обиду, поцеловал бы его в лоб. Чтобы граф, а не он, Альбас, терпеливо пытался завязать разговор и поддерживал его, тогда Альбас смог бы какое-то время пыжиться и, может быть, заставил бы графа устыдиться и почувствовать вину – тут Альбас сразу же, с легким сердцем простил бы ему, принял бы Перца. Пользуясь своей слабостью, Альбас втайне надеялся, что отношения, столь неожиданно и даже трагично завязавшиеся между ними, превратятся в связь равных.
Все, однако, шло немного иначе, чем представлял себе Альбас, иначе, чем он желал. Он почувствовал, что, на свою беду, слишком доверял романам сентименталистов. Граф был нем, как рыба. Он не только что не собирался со слезами на глазах обнять потерпевшего и поцеловать его, но даже избегал смотреть ему в лицо. Когда взгляд графа невзначай встречался со взглядом Альбаса, последний с разочарованием видел в глазах Перчика какое-то безнадежное равнодушие, которое, впрочем, пропадало, когда гость смотрел на предметы. Да, на вещи Перец смотрел куда внимательнее и ласковее. Другая ранившая Альбаса вещь была его собственная слабость. Вместо того чтобы ответить графу тем же равнодушием, он из шкуры вон лез, чтобы только не оборвалась беседа, чтобы граф заметил его, Альбаса, увидел бы, что он не из тех простачков, кои приходят к нему за снадобьем от грыжи, что он ценнее, чем кажется графу, и ценность его может быть уравновешена не только теми золотыми, которые граф, вестимо, уплатил в качестве компенсации его отцу, но живым словом, мыслью, волей. Чувствуя, как его настроение все ухудшается и ухудшается, Альбас продолжал вести себя как стремящийся к карьере чиновник, который, будучи приглашен в гости к начальнику, старается блеснуть остроумием, вовсе не замечая, что другим заметно, и все смеются не над его шутками, а над ним самим. Если бы Альбас мог прочесть мысли юного графа, то не старался бы так рьяно. Перец вообще не слышал, что ему говорили, только механически бормотал «да, конечно», как только Альбас делал паузу, думая, о чем говорить дальше. Граф не видел ни собеседника, ни вещей, наполнявших комнату. Мысли его витали далеко, и ничто в них не напоминало об этой нищей комнатушке с приторным запахом гвоздик, мешавшимся с не менее тошнотворном чадом баранины, с крахмальными звуками, с какими-то маленькими пушинками, которых видимо-невидимо висело в воздухе, щекотавшими ноздри, когда их вдыхали, с тихим скрипом, свойственным старым крестьянским избам, с травой цвета лошадиного навоза за окном и с этим несчастным, полным безосновательных претензий веснушчатым мужичком на, видимо, влажной перине. Мысли графа вертелись вокруг потопа и Ноя, который не зря так долго строил свой ковчег, почти целое столетье. Нет, Ной хотел затянуть потоп, ибо чувствовал, что недаром Бог велел ему строить ковчег, и что-то подобное потопу неизбежно случится. Ною было жалко расставаться со своим миром, быть может полным зла, но все же своим, привычным. Ной тосковал по миру настоящего, который уже больше принадлежал прошлому, древнему прошлому, которое будет забыто, потому что вода смоет все следы, ведущие в него, смоет всё, на основании чего мысль сможет судить об этом мире. Всем будет известно, что в прошлом существовал другой мир, но каков он был, не сумеет узнать никто. Все смоет вода. В то время, когда все на свете тосковали по будущему, Ной страдал от тоски по настоящему, ибо лишь у него одного будущее было. У него одного, и ни у кого больше. Господи, как ему было трудно! Кто знает, каким будет новый мир. Угрюмый, пустынный, с хлюпающими илистыми болотами. Этой тоски по настоящему Ною не могла уравновесить даже легкость, с которой он переносил обиды, зная, что за них будет жестоко отмщено в будущем. Перец мысленно представлял себя Ноем, задерживающим строительство ковчега.
Голос Альбаса пробудил Перца из мечтаний, и тот, сдерживаясь, крепко стиснул кулаки.
– Вы презираете нас, граф, я ведь знаю, – жалобно сказал Альбас.
«Господи, – подумал Перец, – почему этим простолюдинам так важно, уважают их или презирают. Мне ведь наплевать, если кто-то меня презирает». Но вслух сказал только:
– Ну что вы, любезный. С чего бы мне вас презирать?
– Я знаю, знаю, – настойчиво повторял Альбас. – Вы умный человек. Прекрасно понимаете, какую смуту внесете в наши чувства, навестив нас, и все же идете, сидите, слушаете, хотя вам нисколько не интересны наши радости и горести, наши заботы. Вы шли к нам, потому что вам совершенно неважно, к чему это приведет, что с нами будет.
– И что же с вами будет? – не совсем понимая, о чем разговор, спросил Перец и стегнул стеком по ножке стула. – По правде говоря, я пришел просто попросить у вас прощения, я ведь ранил вас, не понимая, что творю. Я хотел, чтобы вы это знали. Но я не думал, что моих извинений достаточно, чтобы искупить вину. Вас это волнует или что-либо иное?
– Ах нет же, – отвечал Альбас. – Я не хочу сказать, что вы сознательно нас презираете. Презрение выражается, буде дозволено так изъясниться, уже в том, что вы есть, что существуют люди, не простить которых невозможно, потому что им абсолютно неважно, простишь ты их или нет. Я ведь вас ненавидел, пока лежал тут в одиночестве. Но только вы навестили нас, и все как рукой сняло, а вы даже не утруждаете себя выслушать, что я мелю. Я уж не говорю о том, чтобы справиться о моем самочувствии.
«Из таких вот субъектов вырастают столпы нравственности, моральные авторитеты», – подумал про себя Перец, но все же чуть-чуть смутился и сказал:
– Я, ей-богу, не ведал, что, навещая вас, настолько смущу ваше сердце. Лучше бы я остался дома… Он умолк, осознав, что оправдывается именно в том, в чем его обвиняли.
– Что вы, – сказал Альбас, – я рад, что вы пришли. На самом деле рад. Забудьте все, что я говорил, – он чувствовал удовлетворение оттого, что наконец вывел графа из его вялой задумчивости, вынудив объясниться.
– В таком случае я не понимаю, почему вы мне это говорите. – Перчику хотелось, чтобы его слова звучали резко, но ничего не вышло.
Он подумал: «Этот парень куда умнее, чем кажется. Но ему не суждено пойти дальше, чем позволит его сословие. Он слишком печется об отношениях между людьми».
