Тогда я узнал Его. Это был юный граф Эмиль Жилинскас, прозванный в народе Перцем. Я был наслышан о его эксцентричности, но мне ни разу не довелось с ним беседовать. Скажу без обиняков: он избегал церкви, словно в чем-то перед ней провинился. И потому его ночной визит еще более смутил мой разум. Да, ночка выпала не из легких.
– Слушаю вас, – откликнулся я, все еще лежа в постели: мне показалось, что с распятия, висящего в ногах кровати, на меня с упреком взглянул Спаситель.
– Я из-за женщины, – сказал он, ухватившись за подоконник, а я испугался, как бы он не вздумал прыгнуть внутрь. – Из-за девушки. Я ее полюбил, батюшка Пялужис.
– Да что случилось-то? Несчастье?
Он вздохнул:
– Да. Она низкого сословия.
– И вы не можете на ней жениться?
– Да, батюшка Пялужис.
Я не мог видеть его лица, тонувшего в тени, но мне казалось, что оно исполнено муки.
– Нам известно много случаев, когда мужи благородных кровей брали в жены простолюдинок. Конечно, придется вытерпеть презрение своего сословия, но если любовь крепка…
– Я еще ничего толком не объяснил вам, батюшка Пялужис, – пробормотал граф. – Возможно, я бы решился презреть многие условности. Но дело не в этом. Эта девушка не любит меня.
– Вы сами, сударь, спрашивали ее об этом?
– Да, – граф снова вздохнул.
– Уверены ли вы, что девушка не лгала, утверждая, что вас не любит?
– Нет, не уверен. Но не это самое важное.
– Тогда что же?
– Эта девушка собирается замуж. За мужчину своего сословия.
Господи, подумал я, старые как мир, который Ты сотворил, истории повторяются и повторяются на каждом шагу.
– Поэтому вы обратились ко мне за помощью?
– Да, – ответил граф.
– Как же вы представляете подобную помощь?
Граф пожал плечами.
– Они еще не обручились. Я подумал, что вы, батюшка, могли бы попробовать отговорить их от этого брака. Могли бы отказаться их обручить.
– Да у тебя, дорогой мой, все ли с головой в порядке? Или ты думаешь, что в глазах Господа ты чем-то лучше того незнакомого мне мужчины? Что ты такое говоришь? Разве я могу взяться за такую сделку? Не желаю больше говорить с вами, граф. Сейчас ночь, и мне хочется спать. Спокойной ночи.
Я был рассержен, но он настаивал:
– Мне необходима помощь, и я обратился к своему пастырю. Ты обязан мне помочь, батюшка Пялужис. Дух мой обременен невзгодами, а вы здесь поставлены как раз для того, чтобы помогать при духовной смуте. Не обязательно помогать предложенным мною способом, но помочь ты обязан. Если бы ты все же откликнулся на мое предложение, я бы в долгу не остался. Батюшка имеет влияние на этих людей.
– Мне не нужна никакая благодарность.
От него невозможно было отделаться.
– Помоги мне, батюшка, помоги мне, батюшка Пялужис.
– Моли Бога, чтобы утишил страсть твою, граф. Больше не знаю, что бы помогло тебя поддержать.
– Ты обязан мне помочь, батюшка Пялужис. Я не угрожаю, нет, но если не дождусь от тебя помощи, прискачу однажды ночью со своими людьми, и мы вызовем тебя, чтобы нехорошо поступить с тобою.
– Сие не облегчит терзаний твоего духа, граф.
– Тогда я нехорошо поступлю с этой девушкой и ее нареченным. Господь свидетель, я на все способен.
– Это преступление, – сказал я.
– Да, – тихо ответил граф.
Вот испытание из тех, что посылает нам Вседержитель. Человек выказывает свою подлинную ценность не тогда, когда делает добрые дела, а тогда, когда из двух зол принужден выбрать меньшее. Верен ли будет мой выбор?
– Ты поможешь мне, батюшка Пялужис?
Мне показалось, что я выбираю меньшее из зол, когда я произнес:
– Я попробую, но не могу обещать, что эта попытка принесет именно те плоды, которые тебе, сударь, желанны.
Он оживился:
– Неважно, святоша. Ты знай пробуй. Больше ничего от тебя не требую. Это придаст мне надежду и укрепит волю.
– Обещай мне, граф, что не затаишь зла и не обидишь этих людей, даже если мои усилия пойдут прахом.
Он помолчал, затем пробормотал:
– Ладно, постараюсь.
– Обещай мне, граф, иначе я ничего не стану делать.
– Обещаю. Но за это должен как следует постараться ты, батюшка Пялужис. Я отблагодарю тебя. Если самому ничего не нужно, я пожертвую на церковь.
– Нет, – отвечал я, – мне не нужны богатства. Но у меня есть к тебе небольшая просьба, граф.
– Надеюсь, она будет мне по силам.
– С вашего позволения, я хотел бы пользоваться библиотекой вашего поместья. Хотя бы изредка.
Граф хлопнул ребром ладони по оконной раме:
– Конечно! Ваш предшественник, батюшка, всегда читал у нас. Милости просим в гости, когда только вам будет удобно. Слугам будут даны распоряжения.
– Благодарствуйте, – сказал я, а сам подумал: «Господи, Ты видишь, что никакая это не сделка, все делается во славу Твою».
– Спокойной ночи, – произнес граф и пошел через сад к своему скакуну. На полпути обернулся: – Ее зовут Пиме.
Ландыши, казалось, обезумели: их запах бушевал в воздухе, и неизвестно, не стал ли запах на самом деле звуком, потому что у меня звенело в ушах. Я натянул на голову одеяло, но звон не умолкал. Словно дело было в середине лета, и на лугу правил бал ночной ад саранчи и сверчков.
По прошествии месяца, а то и более с той памятной ночи меня навестили Пиме с Криступасом, и я, как мне ни было тяжко на душе, попытался их отговорить, предлагал выждать, не жениться, под тем предлогом, что время сейчас смутное, может начаться война и разлучить молодых. Ничто не помогло. Их решимость, особенно у Криступаса, была очень твердой, и я спрятал в Святое Писание листок с их именами, а в первое воскресенье огласил с амвона их имена. Молодой граф демонстративно покинул церковь в сопровождении нескольких ранее не виденных мною юношей с решительными лицами. Меня удивило то, что вместе с графом вышел и Альбас, сын рыжего лекаря. Что связывало его с графом Жилинскасом?
Девушка эта, Пиме, была очень красивой. Она заставила меня о многом задуматься. Я не сомневался, что графская любовь к ней не имеет будущего. Даже если б они повенчались, граф понемногу начал бы ею гнушаться, слишком уж большая между ними была разница. Граф требовал бы от нее больше, чем она сможет дать. Разница в воспитании и образовании сказывалась бы на каждом шагу. Она утомила бы их и не принесла обоим ничего, кроме страданий. Графу, жаркая кровь которого бурлила ключом, было бы особенно тяжело, но страдала бы и девушка. Скорее всего, это была бы тихая терпеливая мука, облагородившая в старости ее лицо, придавшая ему возвышенной, как у святой, красоты.
