Начало (3)
– Что стряслось, Пиме? Чего ты проснулась так рано? Кого ты кличешь во сне?
– Никого, мама. Меня сон разбудил, и все.
– Что за сон такой? Расскажи мне. Сон перед свадьбой предсказывает судьбу. Надо слушать, что нам говорят во сне. Перед родами, перед свадьбой и перед смертью сны бывают вещими. Что тебе снилось?
– Дитя, мама.
– Это ты его звала?
– Нет. Я его испугалась.
– Ну уж, Пиме. Испугаться малого дитятки?
– Нет, мама. Там все было иначе. Был большой цветущий луг, цветы пахли так сладко. Я стояла на одном конце луга, а на другом – это дитя. Маленький, красивый такой мальчик. Мы друг на дружку глядели.
– Наверняка это значит, что ты родишь сына.
– Вот-вот. Я и чувствовала, что он мой ребенок. Протянула руки, и он пустился бежать ко мне по лужку. Но Боже мой, мама. Он постарел, едва пробежав этот луг. Чем ближе ко мне, тем дряхлее он становился. Я испугалась и вскрикнула. Мне неспокойно, мама. Что бы мог означать этот сон?
– Спи, Пиме, Господь не вкладывает в сны значения, понять которые нам не под силу. Скорее всего, твой сын будет жить долго. Спи, деточка.
Чувства человека можно сравнить с воротами. Но в определенном смысле они – полная противоположность воротам: ворота запираются перед набегом и широко открыты, когда нам ничего не грозит; органы чувств, напротив, притворяются, обмирают в состоянии покоя и раскрываются нараспашку, когда нам грозит опасность. Счастье – тоже угроза для чувств, потому что когда человек испытывает его, чувствам трудно это вынести, они трещат, грозя не выдержать и распасться. Увы, чувствам не всегда удается из всех опасностей выделить опасность счастья, ведь оно желанно. Не всякий ведь сможет его вынести.
Криступас тоже не мог уснуть. Он был, по его собственному выражению, «бесом обуян». Это такое состояние, когда человек не может думать о чем хочет, не может делать то, что хочет, он в силах только лежать ничком в постели и глядеть в потолок, ничего там не различая.
Снег белым сиянием высветил эти ночи, но такой ночи, как эта, на самом деле не могло быть. Об руку с тьмою пришло тепло, снег размяк и начал испаряться, превращаясь в туман. Туман, густая плотная мгла – вещь, несовместимая с зимним временем. Свет невидимых звезд преломлялся и рассеивался в тумане, делая его видимым, ясным, плотным на ощупь.
Ощутив в комнате угарный запах, Криступас встал и отворил наружную дверь. В комнату хлынул влажный прохладный воздух. Криступас сел на пороге, нюхая туман, чуть-чуть припахивающий дымом. Нет, холодно не было. Слух его поймал негромкое ритмичное треньканье, как будто звякали монеты в кошельке у невидимого бегуна. Но шагов слышно не было. Лишь тихое звяканье, плывущее в тумане. Звук приблизился, и Криступас напрягся, стараясь определить, откуда он исходит. В нескольких шагах от него из тумана вынырнула кошка, прокралась мимо беззвучной поступью мягких лап. Криступас, застыв, проводил ее взглядом. Треньканье исходило от кошки, что-то звякало у нее внутри.
Какое-то время все было тихо, лишь влага прохладными прядями увивалась у ног. Потом из мглы выступили немые создания. Крошечные песики, три или четыре тощих, шелудивых, с ровным волосом, вострыми мордочками и широко раскрытыми глазенками. Это были настоящие щенки мглы. Их всегда полно в тумане, и не поймешь, куда они исчезают, когда тот рассеется. Щенки мглы, поджав зяблые хвостики, боязливо нюхая воздух, осторожно приблизились к Криступасу, один из них надолго вперил в него немигающий взгляд, удивляясь, что кто-то еще, не они одни, несут этой ночью вахту, потом подошел еще ближе и, дрожа, вытянул нос. Криступас поднял руку, собираясь его погладить, но все эти потешные существа бросились наутек и больше никогда не показывались.
Тягучая, беспризорная мысль, напоминающая едва сочащуюся родниковую струйку:
«Завтра я получу то, что долгое время считал лучшим. И теперь я так думаю. Что же дальше?»
Криступова отца восхищала одна история о двух жмудзинах
[14], задумавших построить собор. Они его построили, помолились за оказанную Господу славу, моля Его вознаградить их по справедливости. На следующее утро они не проснулись.
Криступас улыбнулся своим мыслям. «Душа. Кому под силу ее понять? Почему тело человека тяжелеет, когда его покидает душа?» Ему стало зябко, и он прикрыл дверь.
Альбас валялся в постели с любимой книгой, с наслаждением читая страницу за страницей. Понемногу, слово за словом, он, как начинающий гурман, вникал в незнакомый мир, не уставая удивляться силе доказательств и глубине поставленных вопросов. Ему бы никогда и в голову не пришло, что могут возникнуть сомнения из-за вещей, кажущихся такими понятными и бесспорными: предметов, людей и мыслей – всего того, что мы видим и чувствуем. Оставляя на сердце рану, пришло понимание, что на свете куда больше тьмы и невежества, чем он думал, но света тоже куда больше. Целый светоносный край. Граф открыл ему свою библиотеку, но Альбас был ему благодарен так, как будто тот открыл ему свое сердце и отдал зрение. Альбас не переворачивал страницы, пока не убеждался, что на этой нет уже ничего, на что бы он не обратил внимания. Как лепо все сходится в творении Божьем! Настойка из дегтя может быть достаточным поводом, чтобы ставить и решать вопросы бытия! «Сейрис, или Цепь философских рассуждений и исследований»
[15] – Альбас не полностью понимал слова чужого языка, и граф помогал ему в этом.
Чем больше он читал, тем сильнее тяготился своей прежней жизнью, то есть той действительностью, которая окружала его с детства. Все, что в его глазах было достойно уважения и весомо, поблекло, утратило первичное значение, все казалось чуть-чуть испачкано, потерто, поношено по сравнению с истинным, светлым, идеальным бытием, перед лицом культуры. Кому нужен этот дом, провонявший чесноком и ржавыми селедками, со стенами, подточенными жуком, да кто они такие, сами эти жуки? Чего стоит это строение по сравнению с истинным Зданием, жить в котором может только мысль, чистая и живая? Чего стоит эта земля, истоптанная веки вечные смердящими тварями, чего стоят вонючие тела этих тварей? Что за тлен это все по сравнению с истинной Землею, которой едва касаются одни лишь невесомые ноги ангелов?
– Господи, – прошептал Альбас, – как я благодарен графу за то, что тот вознес мой дух.
Как жалок и отвратителен сей человечек, приотворивший дверь и жалобным голосом пронывший:
– Альбас, ты жжешь и жжешь фонарь. Совсем керосин не экономишь, сыночек.
Альбасу захотелось его прогнать, но он взял себя в руки. Прикинулся, что не слышит.
