Она была высокой, выше нас с тобой. Кожа у нее была такая же белая, как у меня, и такая же гладкая. Гладенькая-гладешенькая. Дотронься до моей кожи, батюшка, не боись, и ты представишь, какая у нее была кожа. Ноги у нее были длинные, зад чуть уже плеч, а талию ты, дедушка, обхватил бы двумя пальцами.
– Ну, а грудь, Мейжис? Грудь для женщин очень важна.
Хм. С чем бы ее сравнить? Каждая из ее грудей была величиной с кошачью голову. Хотя, честно говоря, на грудь я не обращал внимания. Зато волосы у нее были как черное пламя. Совсем другие, чем у меня. Они были похожи на ночь. Представляешь?
– Глаза, Мейжис, вот что важно. У женщин нет ничего незначительного. Ты уж мне поверь. Если бы у нас было больше времени и мы были бы не здесь, а где-то в другом месте, я бы тебе многое показал и многому научил бы. Ты еще совсем ребенок, как я посмотрю.
Мне это уже не понадобится, отец. Оставь свою науку при себе. Я тебе скажу, если бы даже случилось чудо и эти каменные стены разверзлись, а с неба бы спустился голубокрылый ангел и сказал: «Ваши грехи отпущены. Идите с Богом», я бы зубами вцепился в скамью, на которой сейчас сижу, и не сдвинулся б с места. Чистую правду говорю. Я бы заставил их меня повесить, а если бы мне это не удалось и они бы выгнали, спустив на меня собак, я бы ослеп и оглох перед тем, как уйти. Не нужны мне и твои науки.
Пустяки это, дедушка. Не гладь меня, я вовсе не волнуюсь, как тебе может показаться. Ты бы это увидел, коль была бы у нас свеча.
Значит, ты говоришь, что глаза тоже важны. Глаза моей матери были зеленые, как те стаканы богемского стекла, из которых так славно пьется водка. Зеленые, все время полузакрытые, ресницы длинные – ух! Она почти ничего не говорила. Скажет, улыбаясь, слово-другое, и баста. Она глядела на тебя, но не видела, мысли ее бродили где-то еще. Только такой я ее и помню. О чем она все время думала? Я не решался спросить, да она бы и не ответила. Это осталось тайной для всех, даже для отца.
– Чую я, Мейжис, что-то там было.
Было, было. Теперь это знаю и я. Но тогда ничего не ведал. Бывало, она что-то делает, потом забудет, уйдет. Вдруг, ничего не объясняя. А после спросит:
«Косматик, ты не помнишь, что я делала несколько минут тому назад?»
«Сушила белье, мама, – говорю я ей. – Вон и лохань стоит».
Тогда она, рассмеявшись, заканчивала работу. В иной раз, если эта работа была мне по силам, я, ничего ей не сказав, сам все за нее делал. Вот она какая была.
– И это все, Мейжис, что ты о ней знаешь?
Нет, батюшка, не все Я тебе потом еще расскажу, когда время настанет.
Так вот, поначалу мы жили в свинарнике. Казалось, все у нас идет как по маслу. Но это только казалось. Мы род, проклятый Богом, и если нам порой кажется, что все вот-вот образуется, жди какой-нибудь напасти.
Значится, на новом месте все складывалось как нельзя лучше. Отец скопил деньжат, и они с матерью решили построить дом. Этот замысел расшевелил даже мать, что само по себе было чудом, хотя ты, может быть, этого не понимаешь. Они ни о чем, кроме как о будущем доме, больше не думали. Мать вся сияла. Мысли ее перестали бродить по окраинам света, она стала разговорчивее. Но разговоры ее были только о доме. Мне что, я был мал и неразумен, и мне было все равно, живем мы в свинарнике или в настоящей избе. А они представляли все до мельчайших подробностей, знали, куда поставят горшок с цветком, куда повесят деревянную солонку, и так далее. Все то время, пока отец строил этот треклятый дом, ни о чем ином они не говорили. Не знаю, что им там представлялось, но, пока суть да дело, они были счастливы. Ты бы позавидовал такому счастью, батюшка. Улыбаются друг дружке, ходят по вечерам, взявшись за руки, как новобрачные. Ну просто загляденье, лучше некуда. Все «дом… дом… дом», да и только. Он им, видать, представлялся в мечтах дворцом, прекрасным, огромным, сверкающим, словно плывущим в воздухе. Дом им, видимо, казался вехой, от которой они начнут иначе измерять свою жизнь. Наверное, так уж суждено человеку, дедушко, – все время видеть впереди себя веху, за которой, мнится, жизнь его качнется в лучшую сторону. А потом оказывается – на-кася выкуси. Все как встарь или еще того хуже.
На постройку дома ушло полтора года. Строили кропотливо, не спеша, обдумывая каждый шаг. Наконец построили, и мы в нем поселились. Прошло еще полгода, и выяснилось, что это самый обыкновенный дом. С паутиной по углам, с печной трубой, которую приходилось изредка вычищать от сажи, с заставленной кухонной утварью печью. Просто дом, ни лучше, ни хуже других. Лучше уж был бы хуже, лучше бы строили его абы как, лучше бы отец проклинал сквозь зубы день, когда за него взялся, все было бы лучше. Лишь бы они не воздвигли дом у себя в головах. Спустя полгода миражи рассеялись, и выяснилось, что, в сущности, ничего не изменилось. Мать снова принялась блуждать в эмпиреях, снова забывала, что делала миг назад, снова глядела невидящим взглядом. Только сейчас пробивался и гнев. Она шваркала оземь тарелку, кидала метлу, хлопала дверью и, бормоча что-то невнятное, выбегала во двор. Садилась на лавку под окном и не шевелилась, пока это не проходило. Вот оно как, батенька. Зачерпни-ка мне ковшиком из ведра. Устал языком чесать, горло пересохло.
Спасибо тебе. Утолил ее, смертную. Теперь послушай, что было дальше. Так вот, мама моя эдак маялась, не находя себе места, но через какое-то время успокоилась. Казалось, произошло чудо. Но вскоре я и тот заметил, где тут собака зарыта. Едва до нашего дома долетали мужские голоса, хохот, песни, у матери начинали дрожать ноздри. Ей-богу, не сойти мне с этого места, отец. Глаза ее темнели, живот волновался, она принималась дышать чаще. Не знаю, может, от нее исходил какой-то запах, только я был слишком мал и не чувствовал, но взрослые мужики мигом его унюхали. Они намылились чаще ходить под нашими окнами, пытаясь поймать мамин взгляд. Ты понимаешь, дедушка, что это значит, когда такое творится с твоей матерью? Ладно бы, если б то была просто какая-то баба, тогда все это даже немного интересно, и совсем другая песня, когда эта баба – твоя мать. Она избегала взглядов прохожих, отворачивалась в другую сторону, но их не обманешь. Не удалось ей обмануть и себя. Я думаю, отец все понимал. Только, наверное, устал от вечной слежки, от подозрений. Видно, ему это все хорошенько приелось. Он замолчал, замкнулся в себе и сделал вид, что ничего не знает. Прикидывался спящим, когда мать в одной ночной рубашке выскальзывала в дверь и возвращалась под утро, мокрая от росы, с улыбкой на лице. Как-то раз я проследил за ней. Она ступала по полю, освещенная светлой луной, вдруг остановилась, сняла через голову рубашку и дальше пошла голая. Ночь был прохладной, я, идя впритык за ней, озяб, а она, казалось, не чувствовала холода. Дойдя до полянки, мать легла в траву и какое-то время спокойно лежала в леденящей росе. Потом принялась, охая да ахая, кататься по траве. Ровно так же, как пришли туда, следом друг за дружкой мы вернулись домой. Как тебе кажется, тятенька, почему роса так сильно на женщин действует, а? Ты же все ведаешь.
– Откуда мне знать, Мейжис. Есть вещи, которых человеку не понять, пока он не станет женщиной.
