Мы стояли, смотрели на этого человека. Я застыл от неожиданности, что знак так скоро подтвердился. Иной раз проходит неделя, а то и больше. Крестная говорит, что событие происходит сразу после знака, только либо событие незначительно, и мне не удается его разглядеть, либо неприметен знак, и я не замечаю его. Она утверждает, будто я слишком юн и потому многого вокруг не замечаю. Мол, воспитание тоже меня подпортило.
Я никак не мог понять, что этот человек кричит. Мне кажется, никто не мог его понять. Вдруг мне будто клещами стиснуло горло: я почувствовал, что быть беде. Что-то дурное зреет в воздухе, набухает и рано или поздно лопнет. Не в силах совладать с собой, я закрыл руками лицо и заплакал. Отец вздрогнул, как я, когда увидел на дереве черных птиц, и процедил сквозь зубы:
– Уймись. Слышишь? Замолчи ты. Не позорь меня.
Его голос словно проторил путь для крика этого человека, и тогда наши уши поймали его перед тем, как он разобьется.
– Разбойники!!!
Левые ноги солдат дернулись, словно они вот-вот вскочат на коней, но они не двинулись с места. Отец молчал. Надо было спешить, но он нарочно медлил. Стоял и смотрел на мужчину из возка цвета перечной мяты. Я знаю: он преподавал нам урок хладнокровия. Он уверен, что никто его не понимает, но тот, кто хочет, за минуту его раскусит. Я расплакался, и теперь ему никак нельзя было спешить. Он должен был своей методой обучить меня хладному разуму, умению взять себя в руки, не поддаться панике. Вечно ему охота с кем-нибудь сражаться. На этот раз ему подвернулся я. Если бы меня не было, он пытался бы победить себя. Он таков… И пусть. Беда только, что порой он бывает невыносим. Взять хотя бы этих солдат, которых он нарочно на меня науськивает. Я его насквозь вижу. Мать мне немало о нем рассказывала.
Рядом со мною стоял низкорослый солдат по фамилии Блажявичюс, ростом не выше ребенка, отличный всадник. Он обернулся и прошептал мне на ухо:
– Не плачь, Анус. Не надо больше плакать.
Блажявичюс этот верит, что кузнечики могут скусить бородавки с пальцев. Мне стало неловко, что он обо мне заботится, и я повиновался. Убрал руки с лица и стоял, смотрел на человека с кнутом в руке. Я мог и не ждать, что он скажет. Я чувствовал. Тянущаяся из его рта слюна была похожа на коровью, когда та напьется воды.
Наконец он утер рот ладонью и по-русски сказал:
– Если вы капитан Беленицын, то почему идете с Чекишек, а не с Расейняй? Мы вас ждем на дороге в Мотишкес.
Отец наконец забыл меня и улыбнулся уголками рта:
– Я капитан Уозолс. Говорите же, ради всех святых, что случилось?
Я чувствовал, что его подмывает обернуться и проверить, гляжу ли я на него. Но он, известное дело, взял себя в руки.
– Вы прибыли вместо капитана Беленицына?
– Никак нет, я прибыл вместо себя. – Так он изволит шутить.
Человек почему-то отвернулся, и мне стало его жаль. Он принялся рассматривать своих лошадей, отошедших на обочину и пытавшихся через удила пощипать молодой вкусной травки. Потом обернулся и спокойно сказал (может, вид лошадей успокаивающе на него действовал):
– Вчера утром мы выслали человека в Расейняй позвать капитана Беленицына с его отрядом. И сегодня ждем его на дороге в Мотишкес.
– Капитана Беленицына нет в Расейняй. По моим сведениям, он где-то около Эржвилкаса. Есть сведения, что он скрывается там… А ты сам-то кто будешь, милейший?
Отец чуть не проговорился, не выдал больше, чем надо. Ему это несвойственно. Он сам так считает.
Мужчина только сейчас обратил на себя внимание. Застегнул пиджак, провел рукой по взлохмаченной шевелюре. Глядеть на людей почти так же интересно, как наблюдать за зверушками или растениями или видеть знаки.
– Мировой судья Серяджюса. Пятрас Крамонас.
Ну вот, едва он сказал о себе несколько слов, как тут же почувствовал свое положение, свои права. С его багрового лица сразу же исчезло напряжение, ноздри больше не раздувались, губы приобрели хитроватое выраженьице. Отцу такое по душе. Это сразу видно.
Мировой судья повернулся, перенял кнут в левую руку, а свободной правою пригласил отца отойти в сторонку. Отец кивнул, и они пошли к зеленому возку. Теперь они ровня. Однажды, когда отец услыхал, что фабричные с ковенских и других фабрик хотят равенства, он сказал матери:
«Равенство людей должно покоиться на разумных основах. Умный равняется с умным, глупец с глупцом. Чего хотят эти люди? Они и так равны».
– Итак, – сказал на сей раз отец, вытаскивая из-за голенища стек, чтобы руки были чем-то заняты, – ходят слухи, что в Эржвилкасе шалит Криступас Гонтас со своей шайкой. Слыхали о таком? Так вот, капитан Беленицын отправился туда. Может быть, я могу быть чем-нибудь полезен?
Судья ступал, рассекая кнутом траву. Каждый щелчок оставлял черную полосу на салатового цвета лужайке, каждый щелчок приходился мне прямо по сердцу. Кое-кто никогда бы этого не понял. О, если бы это увидела крестная!
– Чистое совпадение, что вы тут оказались, – говорил судья Крамонас. – Мы очутились в весьма щекотливом положении. Если бы не вы, право слово, не знал бы, откуда ждать помощи.
Судья умолк, и теперь и слепой бы понял, что он скажет.
– Криступаса Гонтаса нет в Эржвилкасе. Он здесь.
– Ага, – произнес отец, и я почувствовал, что его снова подмывает обернуться ко мне, но он лишь сухо кашлянул в ладонь и повторил: – Ага.
– В Серяджюсе? – спросил он через несколько шагов.
– В Бельведере.
– В Бельведере?
– То-то и оно. В поместье. За день до того или, точнее, за ночь они поорудовали в Кальвяе.
– Что они там натворили? – спросил отец, и в его голосе слышалось плохо скрываемое желание насладиться деталями.
– Как всегда. – Щелчок кнутом мне по сердцу. – Как всегда и везде. Поджигают дома. Люди бегут прочь с самыми ценными вещами и деньгами. А те все отбирают. Насилуют женщин. За малейшее сопротивление – перерезают горло. Сожжены две самые богатые усадьбы. Пострадали две женщины и одна совсем еще, кажется, девочка. Вы понимаете, что я имею в виду, говоря «пострадали». Двое убиты. Отец и сын. Пытались спасти одну из этих женщин, то ли сбежать. Сбежать они тоже никому не позволяют. Чтобы не донесли. Все продуманно и методично.
«Методично» – это из словаря отца. Методично – значит хорошо. Ему не нравится, что судья применил его к разбойникам. Он наморщил лоб и сказал:
– Сукины дети.
– Верно. Самые настоящие мерзавцы, – согласился мировой судья. – Таких, как Гонтас, повесить мало. Их надо пытать.
Так они дошли до большака. Судья зачем-то потопал, как человек, смахивающий с валенок снег, перед тем как войти в избу.
– Я бы отрезал им ноги и руки, вырвал бы языки и пустил бы жить дальше, – говорил он.
