– Сдается мне, у нас есть время заглянуть к нам, – говорит он. – Разбойники, думаю, никуда не денутся. Наверняка им известно, что капитан Беленицын разыскивает их на околицах Эржвилкаса. Отобедаем. Отдохнем. А тогда уже можно будет и за работу взяться.
Браться, конечно, придется мне. На кой черт ты сам-то так спешил, если мы еще и отобедать успеем? Боялся, чтобы мы не прошли мимо.
Господи, ужели его домашние не унюхали, как от него несет потом? Симпатичный человек, но запах мог бы приберечь для себя одного.
– Таково мое мнение, – говорит судья.
– Нет уж, позвольте, так делать негоже, – надо преподать ему урок исполнительности, небольшой такой, ласковый. – Прежде я обязан закончить дело.
Как я хотел бы хоть на полчасика оказаться под чьей-то крышей, в прохладной комнате, где глаза мои отдохнули бы от яркого света и мучительных майских красок.
– Много там этих сукиных детей?
«Сукины дети», пожалуй, – единственное крепкое словцо, которым я порой потчую окружающих. Мне достаточно его одного, в него я вкладываю все свое презрение и брезгливость. Тем, кто меня давно знает, это известно, они понимают, что оно заменяет мне всю хулу на свете. Мы же, в конце концов, умные люди и можем обойтись без ругательств. Госпожа Беленицына однажды изрекла (капитан мне рассказывал):
«Этому Уозолсу следовало бы поступить в духовную семинарию. Какой из него солдат, если он не умеет сильно презирать или ненавидеть?»
«Почему ты так думаешь, дорогая?» – поинтересовался Беленицын (я уверен, что при этом он перекусывал нитку, потому что пришивать к мундиру пуговицы ему приходится самому).
«Сколько там у него злости, если вся она умещается в одно-единственное выражение „сукины дети“».
«Порой он еще говорит „бестия“, моя радость».
Господи, он из этого анекдот смастерил.
– Семь или восемь, – говорит судья. – Больше не наберется.
Мы едем через мост, глухо стучащий под колесами. Владелец моста с обвислыми белыми усами печально провожает нас глазами: армия за переезд не платит.
– Нас было человек пять-шесть, не меньше, – бурчит судья. – Завидев ваш отряд, я отослал их домой.
А то как же.
– Но если нужно, я могу их снова собрать.
Что он, мысли читает?
– Справимся. – Я достаю из кармана белый носовой платок с ровной синей каемкой, утираю лоб.
– Надо ли и мне идти вместе с вами? – судья спрашивает, глядя прямо перед собой, а затем на всякий случай добавляет, обращаясь уже к лошадям: – Н-но-о.
– Как вам угодно. – Мой голос великолепно безразличен, и теперь, кажется, ему уже и впрямь неловко. – Только вот о чем я хотел бы вас попросить. Вместе со мной в отряде находится мой сын, совсем еще ребенок. Мне хотелось бы пока оставить его здесь.
Милейший человек, но даже не подозревает, как я с ним играю. Вот он и рад передышке. Психология крокетного мяча.
– Да, да. Какой вопрос. Обязательно оставляйте. Моя жена за ним присмотрит. Понятное дело, мальчика нельзя пускать в такой поход. У нас прекрасный сад, пускай он там поиграет.
Экий простак.
– Он не так мал, чтобы за ним надо было присматривать. Я всего лишь хотел, если это не затруднит вашу честь, оставить его здесь.
Когда разговор заходит об Анусе, я чувствую во рту неприятный привкус молозива. Я был бы счастлив оборвать разговор, но судья уже рад-радешенек, найдя тему для беседы.
– И как это вы не боитесь брать своего ребенка в такие походы? Опасно ведь, опять же – усталость…
– Пускай привыкает, – говорю ему, не желая ничего объяснять.
– Готовите к военному поприщу?
– Так точно. – Я уже не знаю, как закончить неприятный разговор.
Однако судья, видно, сам успел ощутить мое нежелание его продолжать. Только он, видимо, неверно его расшифровал, приписав моей осторожности.
– Если вы не против, я поеду в Бельведер вместе с вашим отрядом. – Каждое слово мировой судья выталкивает изо рта через силу.
– Как вам будет угодно. Мы пойдем пешком. В парке верхом не разъездишься.
– Вы совершенно правы. Я пойду с вами.
Вот уже повозка грохочет по мостовой Серяджюса, и даже рессоры не спасают от тряски. Пропорционально такому сотрясению мое спокойное лицо утрачивает строгость, ибо кожа лица и мускулы дрожат в такт колесам. Я ощущаю неловкость. Щеки и губы мирового судьи клацают еще призывнее. Повозка тарахтит по улице, следом за ней, метрах в двадцати, шагом едет отряд. То в одном, то в другом окне раздвигается белая занавесочка, высовывается человеческая голова, затем на подоконник опускаются локти – людям любопытно. Заслышав о разбойниках, все укрываются в домах. Вполне человечная привычка – прятаться от несчастья у себя дома. В своей норе. В себе, хотя именно там легче всего с ним расправиться. Тактика Криступаса Гонтаса на этом и основана. Как он сделал такое открытие? Не сомневаюсь, что совершенно случайно, – разве эти сукины дети умеют мыслить? Открытие, надо сказать, успешное, действует безотказно. Почувствовав, что дом горит, человек всегда хватает самое ценное, пытается это спасти. Обычно самым ценным считают деньги. Ни разу не были ограблены те усадьбы, в которых есть малолетние детишки. Что ж, это понятно. Ведь тогда люди бросились бы спасать из горящих домов своих деток, а какая Гонтасу от них выгода? Гонтас, должно быть, баснословно богат. Чего еще ему надо? Почему он не бросает своего ремесла? В конце концов, это его дело. Теперь уже трудно бросить. Теперь уже мы заставим его бросить все на свете ремесла. Упокой, Господи, душу его – вот единственные слова, которыми мы напутствуем этих бестий.
– Тпру-у-у, – произносит мировой судья, и повозка останавливается у моста через Пьештве. Речка, текущая по зеленоватым камням, чистая, как слеза, и мелкая, как ручеек. Уже с дороги видны отряды рыбьих мальков, вьющиеся вокруг камней. Речка по обоим берегам обросла ольхами, среди которых торчат стожары малины и крапивы.
– Мы пьем воду из этой речки, – почему-то с гордостью объясняет судья, а я согласно киваю. – А там, выше, – мое хозяйство.
Поднимаю глаза. Усадьба высится на плоском откосе. Дом с крашенными белым ставнями, вокруг сад – яблони, вишни, смородина, ульи, тропинка ведет через сад – наверное, к хлеву и к сеновалу.
– Анус! – негромко зову я.
Он неловко съезжает с коня и идет ко мне, ведя животное на поводу. Лицо потное, волосы тоже мокрые, слипшиеся. Меня невольно передергивает от брезгливости.
– Мы должны выполнить свою работу. Ты останешься здесь и подождешь, пока мы закончим.
Понял?
Анус кивает. Я гляжу на судью и вижу в его глазах удивление. Имя этого ребенка всегда кажется людям странным (я-то уж точно здесь ни при чем). В зрачках судьи легко читается: «Поди придумай такое имечко. Эти военные так задирают нос, что даже своим детям не могут дать человеческого имени. Анус. Экий кунштюк». Вполне возможно, я ошибаюсь. Быть может, его удивило вовсе не имя, а внешность. Однажды я слышал, как аптекарь сплетничал со своим братом – оба глядели на Ануса. Брат аптекаря сказал:
