Больше я не рыпался, отец, сидел себе, прислонившись к стене, вперив устрашающе пустой взгляд в пыльное окошко. Моим товарищам по несчастью я, наверное, напоминал побитую овчарку, бегающую по кругу с высунутым языком. Я сломался, батюшка. Ты меня понимаешь? Каждые несколько минут тело мое сжимала судорога. Конвульсии стискивали дрожащие мускулы и грудную клетку, позвоночник выгибался вперед, треща и пища, словно несмазанный, челюсть совсем отвисла, чуть не касаясь груди, и приятели мои видели пену и коричневые зубы у меня во рту. Лишь одни мои руки во всей этой агонии были исполнены покоя, тонкие пальцы медленно двигались, заботливо ощупывая каждый бугорок земли, каждую соломинку, до которой могли добраться.
Муки мои, батюшка, невозможно описать словами, они даже мне самому были малопонятны, ибо как возможно так страдать тому, кто не раз причинил столько мучений ближним. Ведь, претерпевая такие страсти, можно сказать, – учась терпеливо мучиться, я, казалось, и цветка не смог сорвать, не терзаемый совестью. Кое-кто из заключенных порывался мне помочь (может быть, даже не из жалости, а от подобострастия), но не осмелился. Да, батюшка, страх. Меня боялись. Даже Криступас Гонтас, бывший ничуть не меньшим, а может, и большим злодеем, чем я, и тот боялся меня. Из опасения утратить авторитет Гонтас сидел, привалившись к стене, и улыбался, не говоря ни слова и не встревая в споры. Но глаза его бдительно, внимательно следили за мной сквозь полуопущенные ресницы: Гонтас меня боялся.
С наступлением сумерек, слыша треньканье солдатских котелков во дворе, заключенные встрепенулись. Они были голодны и теперь проклинали не только свои ушибы, но и солдат, из-за которых они должны помирать с голоду.
– Эй, слышь, они хотят нас голодом уморить?
Лишь я один, содрогаясь от странных конвульсий, не обращая внимания ни на голод, ни на жесткий пол, просидел всю ночь напролет в той же позе. Ничто не изменилось даже тогда, когда на заре ворота открылись и грубый голос рявкнул:
«Мейжис! Шевелись ты, сукина скотина».
У ранних утр, дедонька, есть свой неповторимый запах. Он похож на жасминовый или на запах растертых между пальцами листиков руты. Я почуял его, едва выйдя в ворота конюшни, и сразу же успокоился. Поднимаясь по дворцовой лестнице, услышал:
«Ввести его!»
Меня ввели внутрь. В зале, где в ту ночь спали мы с Гонтасом, сидели мужчина в мундире капитана и мальчик лет пятнадцати, примерно моего роста. Мальчик мне сразу понравился. Господи Боже, отец, ты увидишь потом, каким роковым для меня оказалось присутствие там этого мальчика.
– Какой еще мальчик, Мейжис? Откуда там мог взяться мальчик? Ты его, часом, не выдумал? Может, твои измученные глаза приняли за мальчика какую-нибудь тень или брошенную на стул одежду?
Нет, батя. Там на самом деле был мальчик, по виду еще глупенький, но глаза выдавали в нем острый ум. Как выяснилось в дальнейшем, он был капитанским сыном. Имени его тебе в жизни не отгадать.
– Ну-ка, Мейжис?
Его звали Анусом. Чистая правда, деда. Мне довелось встретить пса, названного Никем, и корову с совсем уж диковинным прозвищем, но живого существа с таким именем я больше ни разу не видел. Когда меня ввели, он мне улыбнулся.
Я думал, они начнут дознание, но, оказалось, совсем не за тем меня вызвали.
– Чего ему, Мейжис, от тебя понадобилось? Что может быть нужно владетельному господину от такого простого парня, как ты?
Он хотел, чтобы я встал к нему на службу. Понимаешь, он был обо мне наслышан, знал, какой я шустрый, какой проворный. В Чекишке, по его словам, поймали злодея, Черного Казимира, которого следовало как можно быстрее доставить в Каунас. У него не было годного для этого человека, и вот он вспомнил про меня. Он так и сказал: если я отведу в Каунас этого разбойника, которого надо как можно быстрее туда доставить, и вручу начальнику тюрьмы письмо, мне все простится. Все мои прегрешения. И я смогу начать жизнь заново. Конечно, я мог отказаться. Но решил рискнуть. Сидя на этой конюшне, я понял, что мои махонькие ресурсы удачливости и счастья иссякли. Не осталось их у меня ни крошки. А когда у тебя нет ни капли счастья и удача от тебя отвернулась, долго разбойником не пробудешь. Той ночью, на конюшне, я с сожалением подумал, что мне раньше надо было завязать с этим ремеслом. И вот подвернулся удобный случай. Я согласился, батюшка.
– Но ведь, деточка ты моя, как бы ты ни был прыток, куда тебе уследить такой путь за человеком, знающим, что его ведут на виселицу.
Сущая правда, отец. Но я должен был вести его не один. Капитан снарядил солдата мне в подмогу.
– Ну тогда совсем другое дело, Мейжис. Тогда стоило попробовать. Только, ты не подумал, что тебя могут обмануть?
Нет, тятенька. Твоя правда, мелькнула у меня такая мыслишка. Но этот хлопчик, Анус этот, с таким искренним сочувствием на меня смотрел, что мне стало ясно: подлога здесь быть не может. Все у меня пойдет как по маслу. То, что капитан позволил мальчику там сидеть, для меня было величайшим доказательством. Никто ведь не позволил бы своему ребенку смотреть, как человека обманывают.
– Но он ведь тебя все равно обманул, Мейжис. Иначе тебя бы здесь не было, верно?
Погоди, не спеши, отец. Все не так просто. Капитан тут ни при чем. Сам Бог не хотел, чтобы у меня все складывалось к лучшему. Дай рассказать до конца.
– Говори, Мейжис, говори. Я места себе не нахожу, так хочется узнать, что дальше-то было. На, глотни еще водички.
Спасибо тебе, отец.
Так вот. Через добрых часа два мы и отправились. Я получил солдатский мундир, вещмешок, фляжку, немного еды и ружье со штыком. В такой одеже, с такими вещами я начал жить заново. Кроме меня, заключенного гнал некий Лашукас, упокой, Господи, его душу. Мы вышли, когда все еще спали.
Спустились по крутым ступеням с Бельведера. Перед тем как спускаться, я обернулся. Мне показалось, что кто-то глядит мне в спину. В окне, тятенька ты мой, стоял этот самый Анус и махал мне рукой. Добрый хлопчик.
Вот что я сейчас подумал, дедонька: жизнь моя похожа на вентерь для ловли рыб. Поначалу, едва в него попадешь, он широк, и, кажется, нет у него ни конца ни краю. Потом помаленьку начинает сужаться. Ты идешь в его глубь, а он все уже и уже, пока наконец не замечаешь, что он не бескраен, что у него довольно ясные границы слева, справа, вверху и внизу. Чем дальше живешь, тем ýже становится вентерь. Когда я попал на эту конюшню, мне следовало это понять и больше уже не надрываться. Но я-то ведь думал, что из вентеря можно вылезти. А на деле только углублялся и углублялся в его нутро, он все сужался, пока я не очутился в последней точке – в конце вентеря, в нашей с тобой темной каморке. Понимаешь ли ты, отец, что я хочу сказать?
– Понимаю, Мейжис. Да только не у одного тебя жизнь такая, у всех нас. Все мы дошли до конца вентеря, но те, кто не слеп, видят, что на конце этом есть махонькая дырочка, нарочно сделанная для того, чтобы из вентеря выйти в широкую реку.
